Одинокое письмо

Она сказала это бомжу у помойки. Когда она подходила, она видела, как он сортировал и увязывал бумажную мукулатуру — рвал картонные ящики, лишая их объема, складывал по размеру и т.д.

А Елица Олан как раз несла куски картона, которыми зимой она пыталась защитить цветы на подоконниках от ледяного ветра.

И вот она подает это свое добро бомжу, подает прямо в руки, но он отступает, он говорит, положите сюда, он говорит «спасибо».

— Не за что, — отвечает она.

Она уходит, она смущена. Для тебя это... а для него это жизнь. Возможно, эти картонки были жизнью и для «толстянки крассулы», и для герани голландской, а вот для тебя уже ничто...

Что стоит благодарности. Не стоит благодарности.

То, с чем ты расстаешься (неохотно), — а поэтому рада — пусть еще продлится полезная жизнь этих предметов.

Она уже рассталась, почти бросила в эту пасть — в этот рояль без дна, но на лету — как чайка у парохода — этот бомж подхватывает — не за что...

Елица Олан бредет домой. У нее только три окна вымыты. Осталось пять. Там еще весна не наступила. Там пожелтелая бумага и прошлогодние ливни.

В детстве она всегда удивлялась, как это взрослые не обходят лужу, а нарочно сворачивают в нее и шлепают по ней, — это они заботились о своих резиновых сапогах.

Особенно хороши для этого были лужи с травой на дне, вода в таких вымоинах чистая, со дна не поднимается муть.

Чуть остановка автобуса — все кидаются к ним.

По следам фальшивых сочинений детства.

«Как я провел лето» — она знала, что надо добавить для полноты недостаточной жизни.

Рвали цветы, кувыркались в высокой траве.

Твердая уверенность, что именно так. И хотя никто в этой траве не кувыркался, но эти пойменные луга за рекой Сейм под горой в Путивле...

Было представление — что-то надо еще сделать; как-то это счастье, восхищенье выразить — охапками цветов, да, еще венки — непременные венки.

Сырая даже в жаркий полдень трава, комары в ней.

Ей не очень нравилось, что они называются дачники, и она стеснялась этого. Они просто лежат на реке и загорают, а бедный дядька как-то замысловато гнет спину в трудах.

После обеда заставляли спать. Пчела или шмель всегда бились в окошко. Лежала на тюфяке, набитом свежим сеном. Не спалось, недостаточно просохшее сено пахло как-то тошнотворно.

У хозяйки в большой комнате было пианино.

В июне — они узнали о казни Берии.

Тогда были статьи о Единении. Заголовки в газетах тех дней запомнились. И долго еще в школе, когда она думала, что писать — «и» или «е», она сразу вспоминала черный жирный заголовок на всю страницу: нерушимое единение партии, правительства и народа.

— Да мы бы лучше этого Берию повесили.

— А мы бы привязали к двум березам и разорвали, — рассуждали они с девчонками.

Ехать надо было с пересадкой на станции Ворожба. Они, дети, читали наоборот, получалось — Обжоров. Это слово тогда часто употреблялось в детской речи: «...и любит кашу директор столовой, и любят кашу обжоры-повара».

Они уже не любили кашу, но все это было еще живо. Семь лет как кончилась война.

Обжоры, придурок, «мать умри, дом сгори» — была клятва.

Чем посыпали земляной пол? Она не помнит.

Елица Олан притащила подснежников. Собранные вечером, они уже засыпали, при электрическом свете снова распустились, широко раскрылись, теперь она пойдет посмотрит на кухне — смогли ли они снова закрыться. Растопырились еще больше и блестят белизной в темноте.

Масло на бутерброде чуть сползло к краю плотным пластом — как последний снег на склоне весенних полей.

Как печальна русская весна с ее выгоревшим навозом на таких же полях, с ее скудной набрякшей ржавчиной ольхи, с ее обнаженными станционными строениями...

17 мая 1951 года — точная дата ее первого посещения одного пригородного хозяйства.

Можно описать этот день:

отличие города от деревни (трамваи, многоэтажки);

детский вагон с рисунками Васнецова в рамочках;

грачи у гнезд в сосняке у станции;

книжный киоск. «Повесть о настоящем человеке». А для второго класса эта книга подходит? (Уже перешла во второй.) Или это было уже через год? Для третьего?

ожидание отца на улице: двухэтажный деревянный дом — в то время там самый большой. Яблоневый сад вокруг. Пруд с гусями (злыми). Молодой лес за полем.

Ждала-ждала и утяпала туда. Там подснежники, вернее, ветреница дубровная. Там мальчик-пастушок. Он начинает рвать эти цветочки и протягивает ей.

Она возвращается.

Наконец выходит отец. Он не знает, что она была в лесу.

Кого мальчик пас. Наверное, телят.

Тот лес весь изрыт ямами. Внизу вода, консервные банки. Это из-под американской тушенки. Там были землянки.

А по старинному парку шли окопы. В них, по их кромке, учитель ботаники собирал сыроежки.

Весь лес был молодым — старые деревья в нем были вырублены — наверное, солдатами на топливо.

И склон — на краю парка — тоже был изрыт землянками — по краям этих ям росла земляника.

Пастушонок был босой.

Младшие братики ее подружек тоже были босые, в одних рубашонках, замурзанные; они сидели голыми задами в пыли, иногда в руке у них была конфетка-подушечка или обмылок печенья — ручки у них были липкие и темные.