Одинокое путешествие накануне зимы

Они теперь целыми днями занимались. Старик твердым старательным почерком писал ему названия книг, Венька мотался в библиотеку. За хорошими горными ботинками и снаряжением вместе ездили в магазин. Были и практические занятия — Олег Палыч, брезгливо относящийся к этому самому золоту, пыхтя и охая, вставал на карачки возле ванной и с тазиком, на четверть наполненным песком и землей, показывал, как работать лотком. Требовал, чтобы Веня все в точности повторял. Потом детально описывал, как вскрывать грунт, и злился, если Веня пытался увильнуть и «брал сверху». Длинный светло-рыжий Венькин хвост, прихваченный резинкой, все время мешался под руками, и Палыч с довольной ухмылочкой и со словами «Мы тебя наладим» побрил его налысо.

Записывать про золото не разрешал.

— Ничего у тебя не должно быть. Лопату одеждой обмотаешь и спрячешь в рюкзаке, жесть для лотка тоже — в трубочку свернешь. Если застукают — скажешь, золотой корень копать приехал. Он как раз по берегам ручьев растет. Но смотри, Веня, за золото могут впаять. Если что, лучше отдай.

По поводу алтайцев Палыч предупреждал, что кто-то из местных всегда втихую моет и надо быть аккуратным, не лезть в чужие шурфы, ничего не болтать и никому не доверять.

Был конец апреля. Весна стояла ранняя, на тополях прорезались листочки. Солнце пекло, все таяло. И первая свежесть в воздухе, и эти билеты в паспорте на серванте сводили с ума. Давненько такого не было с Фроловым. Он уже две недели раньше трех не ложился. Похудел малость, бодрость откуда-то появилась. Он теперь все знал о золоте. Как искать, как мыть и даже сколько стоит и где можно сдать за нормальные деньги. Страхов, правда, еще было немало, но страхи были хорошие — живые, с надеждой.

Фролов хмурился и открывал окно. Воздух врывался шальной, пьянющий, молодой, Фролов тер ежик на голове, глядя в московскую темноту, представлял далекие безлюдные горы и понимал, что не отступит. Он и боялся, и радовался этому. Билеты были на пятнадцатое мая. Палыч говорил, рановато, снега в горах еще будет полно, но Веня не хотел ждать.

Люди не способны на такие поступки. Мало кто может повернуть жизнь поперек ее течения, но у Фролова так не раз бывало. Веня был рыжий. Еще отец-покойник говорил, что лучше, мол, быть упорным, чем упрямым, но упорства ему как раз недоставало, а упрямства было через край. На пустом месте мог Венька упереться против всех и их представлений о жизни.

Никто этого не понимал — назло самому себе ведь делал…

Фролов должен был стать художником. В детстве — а оно у Вени было самое обычное, коммунальное, с родителями-рабочими — все только удивлялись тому, что у маленького Веньки получалось на бумаге. Он и стал художником, не что-нибудь — Суриковский институт окончил. И даже последнее место работы было — дизайнер в глянцевом журнале. Да только бывают художники и художники. Венька знал эту разницу, когда-то он пытался стоять на том неверном, неведомом пути, сулящем так много и дающем скупо, а иногда и ничего. Это была совсем другая жизнь, полная надежд, работы, веры, одиночества и часто отчаяния. Он не любил о ней вспоминать и, может быть, забыл бы совсем, если бы не десятка два работ. Хороших. Маслом. Даже, может быть, и очень хороших. Они плотно висели на стенах — мать когда-то развесила, и он их не трогал. Папки же с акварелями и картоны однажды глубокой осенней ночью Веня вынес на помойку. Дождь моросил. Он два раза спускался на лифте с полными руками, шел к бакам, роняя листы… и ни одной живой души не попалось. Это был знак — ни раньше, ни этой черной ночью никому со своей мазней он был не нужен.

За две недели до той ночи умерла мать. После похорон он и залег на диване, понимая потихоньку, что от него ушел скучный и не очень умный, но самый близкий ему человек. Единственный, кому он был по-настоящему нужен. Вене было двадцать семь. Через полгода пришла повестка о разводе.

Странно, но почему-то художников у него в друзьях не было. Друзья были еще школьные, которые в живописи не понимали. Выпив, они говорили: «Эх, Венька!» — и качали головами — они бывали на выставках, где когда-то висели его работы. Говорили глупые банальности, что он большой талант, что надо писать и снова выставляться. Фролов слушал, глядя сквозь собеседника небольшими, не особо выразительными зеленоватыми глазами на круглом веснушчатом лице, и молча наливал себе водки.

Рома Бычков, всегда первый среди них богач, а теперь еще и фабрикант — у него было уже две фабрики, — слюнями начинал брызгать с толстых губ, что Фролову нужно просто отпиариться капитально, и дело пойдет. И даже, выпив, готов был дать на это денег. Рома, после того как сильно разбогател, очень стал разбираться в жизни. Известно же: чем человек богаче, тем он умнее.

Венька ничего не делал. И если раньше у него все-таки были в доме и краски, и холст, и он временами что-то подмалевывал, то теперь не было. Высохли краски.