Одиссей Полихроніадесъ

Патріотомъ эллинскимъ я, разумется, былъ… Опятъ то же дло Назли и многія другія дла, коими ужъ сами ежедневники Эллады перомъ Исаакидеса превозносили мое имя по всему свту… Быть можетъ на берегахъ самой Миссисипи читаетъ съ удовольствіемъ обо мн грекъ-торговецъ, ибо гд только нтъ торгующихъ грековъ!

Но я еще былъ сверхъ того и патріотъ особый, мстный, загорскій патріотъ, ибо вс отъ Елены скоро узнали, что я плакалъ, припавъ къ очагу… Сдлалъ я это такъ искренно, такъ неожиданно самъ!..

Но если хвалятъ за это посл люди, вдь тмъ лучше, не правда ли?

Похвала не слаще ли сердцу, чмъ медъ устамъ?

Былъ я и добрый сынъ, почтительный, любящій, покорный. Былъ я еще «поли эвгенисъ» въ модномъ плать и перчаткахъ!

Еще и былъ красивъ и собою очень виденъ. Вс говорили, что я сталъ лучше, гораздо лучше. Высокъ я былъ и узжая, но теперь я сталъ шире, плечисте, сильне, толще, жирне, даже и мышцы мои окрпли. Это вс говорили, и я самъ это, если не видлъ, то чувствовалъ. Еще неизвстно, могъ ли бы такъ легко, какъ полгода тому назадъ, сеисъ повергнуть меня на землю и попрать ногами?

Это вопросъ теперь…

Ходилъ я тверже и пряме, вспоминая осанку моего патрона, и мать говорила вн себя отъ счастія: «Эффенди! Совсмъ эффенди сталъ ты теперь».

Я видлъ, что молодыя замужнія женщины, встрчаясь со мной, уже не смотрли на меня такъ смло и беззаботно, какъ прежде, а лицемрно потупляли по добродтели своей очи… и потомъ вдругъ сверкалъ въ этихъ добродтельныхъ очахъ лучъ понятной любознательности.

О! я видлъ это и какъ будто не видалъ. Двушки уже прятались отъ меня, прыгая стремительно назадъ съ серьезнымъ и невинно-жалобнымъ видомъ, если случайно встрчались со мной при вход въ чужой и дружескій домъ!

Вотъ я что былъ теперь! Вотъ я что сталъ за этотъ годъ!

Воиномъ я правда не былъ… Да! воиномъ меня никто не считалъ. Но зато я былъ нчто иное, нчто такое, что важне всего. Я былъ купецъ, искусный и твердый эмпоросъ, въ два дня добылъ для старющаго отца деньги, которыя нсколько лтъ не могъ выручить самъ этотъ отецъ; пріхалъ, вынудилъ и взялъ и, вынувъ тяжелый узелъ изъ кармана, бросилъ его небрежно на столъ предъ матерью, говоря равнодушно:

— Матерь моя! Вотъ деньги родителя. Это изъ села Джамманда!

И прочь отошелъ отъ стола, заложивъ руки совсмъ по-европейски въ карманы узкихъ панталонъ.

Пріятенъ неожиданный звонъ благороднаго металла, упавшаго на столъ! И счастливой матери остается только сказать, всплеснувъ руками съ умиленіемъ:

— Живи, мой сынъ! Живи, мой сынъ! Ты уже столбъ для семьи и дому хозяинъ истинный! Живи, мой сынъ.

— Да! я и намренъ теперь жить и наслаждаться жизнью, ибо у меня все уже почти есть и все почти уже я длать умю!

Еще лтъ пять, еще пять-шесть лтъ, и я не такой домъ воздвигну въ Загорахъ нашихъ, а немногимъ разв хуже конака Шерифъ-бея, съ рзными и лпными украшеніями потолка и стнъ.

Живи, Одиссей, конечно живи!.. И куропатки замужнія везд ходятъ тихонько, выглядывая, ожидая тебя, птицелова, и свчечки разубранныя и двственныя, повсюду припасенныя для тебя, молодца, въ тиши православныхъ гинекеевъ, смиренно ждутъ, чтобы ты принялъ и возжегъ въ нихъ во время благопотребное предъ алтаремъ церковнымъ пламя и честное, и законное!..

Не скажетъ теперь Несториди, что я только скромный учитель. Онъ скажетъ: «Нтъ, я ошибся! Одиссей купецъ; онъ эмпоръ. Онъ можетъ стать скоро богатымъ архонтомъ не только въ селахъ загорскихъ или въ достославной Іоаннин, но во всякомъ град и стран, и христіанскою, и мусульманскою врой живущихъ!»

Такъ ликовалъ я, не зная, что мн придется скоро опять раскаиваться… И какъ глубоко, какъ постыдно!..