Одиссей Полихроніадесъ

Я бы желалъ даже, чтобы ты могъ изъ Аинъ видть, какъ я вижу отсюда съ Дуная, какими именно узорами идутъ за селомъ узкія тропочки, протоптанныя пастухами и козами по мягкому желтому склону безлсной горы. И этихъ козъ и черныхъ козлятокъ ихъ, взлетающихъ, играя на втки деревьевъ… И дубки, прунари, съ колючими листьями и крупными жолудями, которые растутъ на крошечномъ холмик позади села, около пустыннаго маленькаго параклиса Божьей Матери Широчайшей Небесъ, возобновленнаго и украшеннаго благочестивымъ и добрымъ отцомъ моимъ на трудовыя деньги. Я бы желалъ даже, чтобы ты зналъ, который прунари побольше и который поменьше. (Я вдь помню даже, сколько ихъ, и какого цвта мохъ на нихъ, и гд онъ именно.) Но разв это возможно? Разв можно теб, по словамъ моимъ, вообразить эту картину во всей ея полнот, отъ сіяющаго лазурнаго весенняго неба, до розоваго, милаго цвточка, который только что смиренно расцвлъ, ненаглядный мой загорскій цвточекъ, у старой каменной стнки въ углу!..

Нтъ! Передать перомъ и словомъ подобную картину, живущую въ бездонныхъ, непостижимыхъ ндрахъ души, не можетъ человкъ человку. Ты легче поймешь со всею силой симпатіи глубокія и священныя чувства мои, чмъ вообразишь себ именно т самые предметы, при вид которыхъ кипли въ юномъ сердц моемъ эти чувства.

И черные глаза Зельхи, и Благовъ, и паша, и роскошный консульскій домъ, и архонты, и турки, и почести, карьера, деньги, и лукавство, и грхи мои, и безумства Коэвино, и дурныя правила пріятнаго Бранковича, и окровавленное лицо мужественнаго Ильи, и кроткій, умиротворяющій призывъ церковный: «Иже въ девятый часъ насъ ради плотію смерть вкусивый», — все, все это было мною внезапно забыто, когда я тихо вступалъ веселымъ этимъ полуднемъ на каменныя плиты родного двора!

Все, все было забыто…

Я вошелъ: на двор не было видно никого; было такъ тихо, что я слышалъ только звонкое журчаніе фонтана за нашимъ домомъ въ переулк.

Мать моя была въ гостяхъ, Елена въ кухн, бабушка Евгенко Стилова и Константинъ, севастопольскій воинъ, трудились въ саду.

Я вошелъ въ пустой домъ и отворилъ тихонько дверь въ ту небольшую пріемную съ двумя низкими и широкими красными софами по двумъ сторонамъ большого очага, о которой я писалъ теб еще въ начал моей повсти.

Я увидалъ эту столь любимую еще въ раннемъ дтств моемъ, комнату, въ которой я слышалъ столько вечернихъ разсказовъ у зажженнаго зимой очага, въ которой я засыпалъ на колняхъ у матери или въ объятіяхъ отца.

Я увидалъ вс три окна, большія и свтлыя, торжественно и празднично озаренныя солнцемъ, и полосы солнца этого на стнахъ и диван. Увидалъ въ блой стн шкапчикъ съ зелеными и фіолетовыми треугольниками на дверцахъ и услыхалъ сильный запахъ прошлогодней айвы, которая рядышкомъ, рядышкомъ стояла вокругъ всей комнаты на зеленой узенькой полочк, изогнутой къ угламъ на двухъ концахъ своихъ по обычаю…

На очаг тллъ, догорая и чуть вспыхивая, одинъ огромный обрубокъ пня.

На диван лежалъ забытый матерью чулокъ со спицами.

Около чулка кошечка съ желтыми глазами и съ обрубленнымъ хвостомъ (которую я оставилъ еще крошечнымъ котенкомъ) проснулась и приподнялась на лапкахъ спросонья, высоко, высоко изгибая спину, и смотрла на меня пристально.

Я постоялъ, поглядлъ и, вдругъ припавъ къ каменному краю очага, началъ плакать громко и цловать его.

Такъ застала меня служанка Елена и съ громкимъ крикомъ радости кинулась звать мать и бабушку.

Почти годъ!

Ты самъ хоть и моложе меня, но уже давно не безбородый юноша. Поэтому ты знаешь по опыту значеніе одного года въ подобный возрастъ жизни нашей…

Это вкъ!

И какой годъ? Вспомни!..

Что я видлъ съ тхъ поръ, какъ прощался на послднемъ подъем предъ спускомъ въ долину Янины съ тмъ вечернимъ лучомъ въ окнахъ загорскаго села?.. Что я видлъ? Что я слышалъ? Что я чувствовалъ! И сколько сдлалъ! Сколькому научился! Какихъ плодовъ познанія добра и познанія зла вкусилъ я съ тхъ поръ въ этой Янин, которая для Благова или Бранковича могла казаться столь же мирною и тихою и не страшною, какъ то озеро, у береговъ котораго она такъ красиво построена, а для меня разв Янина эта была озеро?.. Но не была ли она опаснымъ и глубокимъ «моремъ житейскимъ» для моихъ еще слабыхъ силъ, для меня, еще столь неопытнаго пловца?..

И если я самъ бы не замтилъ, что я уже не тотъ Одиссей, не тотъ въ одно и то же время самоувренный книжникъ и вовсе невинный отрокъ, Одиссей, который выхалъ въ «турецкомъ халатик» на мул изъ этихъ воротъ прошлою осенью, то возгласы другихъ, радость и гордость матери, удивленіе старой Евгенки… и похвалы сосдей объяснили бы мн, что я могу быть спокоенъ, что я во всемъ, во всемъ иду впередъ, какъ слдуетъ молодцу и мужчин.

Православный я былъ, и какой еще!.. Я пріялъ даже мученичество за вру въ дл Назли!

Образованъ и ученъ я былъ!