Одиссей Полихроніадесъ

Кончилось тмъ, что мы повши вышли вс подъ платанъ на площадку около церкви, и тутъ начались препирательства. Я, въ твердомъ сознаніи моей и отцовской правоты, показывалъ ихъ расписки и приказаніе паши… Гуссейнъ меня поддерживалъ словомъ, громовымъ голосомъ, угрозами… Просьбы, убжденія съ обихъ строронъ… укоры… крикъ… Ты знаешь, какъ это бываетъ…

Эти соотечественники мои, эти эпироты сдые и молодые, усатые и безбородые, въ толстыхъ поношенныхъ синихъ безрукавникахъ и валеныхъ колпачкахъ… которыхъ я въ другое время такъ любилъ… теперь мн стали ненавистны…

Они были должны… отчего не хотятъ они платить? У нихъ есть крайнія нужды, положимъ; а у насъ разв нтъ души человческой, разв нтъ и у насъ нуждъ?.. Они должны платить бею, должны платить десятину, должны содержать семейства, должны другъ другу, можетъ быть. Все это такъ! Но разв мать моя и бабушка Евгенка, и Константинъ работникъ, и служанка Елена, и я самъ, и отецъ, разв мы хлба не димъ, разв насъ не грабятъ турки взятками и тмъ, что позволяютъ такимъ людямъ, какъ тульчинскій Петраки-бей взводить на отца небывалыя долговыя обязательства?.. Разв не предстоитъ отцу моему въ скоромъ времени перездъ въ Янину всею семьей и отдлка дома?.. Онъ долженъ разостлать ковры, напримръ, не покрыть же ему полы въ столиц вилайета, ему, драгоману императора русскаго, простою цыновкой домашней работы, какъ покрыты у нихъ въ хижинахъ полы… Варвары люди! Варвары! Разв не понимаютъ они, что я страдаю отчасти оттого, что у отца не достаетъ денегъ, чтобы послать меня въ университетъ въ Аины, Москву или Италію?.. Разв не долженъ и отецъ мой въ Янин 20.000 піастровъ? Разв не долженъ и онъ платить долги, чтобъ его уважали и чтобъ коммерческая честь его не была замарана и уничтожена дотла?..

Боже мой! Боже мой!.. Что за варвары, что за необразованные люди!.. Какъ еще мало школъ у насъ по дальнимъ селамъ, школъ, въ которыхъ они выучились бы понимать всю разницу между благороднымъ отцомъ моимъ… столь полезнымъ для родины, и ими, людьми простыми и ржавыми, которые кром плуга и топора не знаютъ и не могутъ знать ничего!.. Иные изъ нихъ лгутъ, вс кричатъ, взоры ихъ свирпы… то одинъ, то другой впередъ выступаетъ…

— Мы сами просить пойдемъ къ паш, — говорятъ они. — Мы только что заплатили то-то и то-то въ казну!.. Что твой отецъ лопнулъ что ли?.. Издохъ съ голода онъ что ли…

— Не говори такихъ словъ; я теб говорю, не говори такихъ словъ, — возражалъ я, уже выходя изъ себя.

— Не кричи!.. — говорилъ Гуссейнъ одному…

— Молчи… Тише! — говорилъ я другому…

Но селяне не слушались и почти съ угрозами наступали на меня и на жандармовъ.

Я былъ въ негодованіи и въ страшномъ гнв…

— Такъ вы не дадите теперь денегъ… Не дадите?.. — сказалъ я.

— Не можемъ теперь, — отвчалъ твердо и сердито одинъ сорокалтній суровый мужчина.

Онъ стоялъ прислонясь къ низенькой оград и, скрестя руки на груди, гордо смотрлъ на насъ»… Лицомъ онъ былъ широкъ и мужественъ и немного похожъ на герцеговинца Луку Вукаловича, котораго карточки ходили у насъ по городу. Настоящее же его имя было Илья.

Безъ жандармовъ я бы не желалъ съ нимъ спорить…

— Не можете? — переспросилъ я еще разъ…

Илья сказалъ еще разъ, еще тверже, еще сердите.

— Да, не можемъ…

— Паша васъ посадитъ въ тюрьму…

— Пускай… Есть Богъ!

Я утомился, отошелъ съ жандармами въ сторону и спросилъ:

— Гуссейнъ-ага! что мы будемъ длать теперь?.. Я васъ прошу, постарайтесь, ага мой добрый… Я и вамъ и Изетъ-аг по одному наполеону дамъ съ великою радостью…

(Я хотлъ было общать имъ по одной лир турецкой, но моментально сообразилъ, что наполеонъ ходитъ много меньше, а видъ его все такъ же пріятенъ и даже лучше… съ портретомъ императора… Женамъ на серьги и ожерелья годится…)

Тогда Изетъ-ага въ первый разъ вмшался въ разговоръ и сказалъ:

— Надо ихъ побить, поучить немного…

Гуссейнъ подумалъ, собрался видимо съ духомъ и, подойдя вдругъ къ двумъ старикамъ, слегка толкнулъ ихъ рукой, приговаривая:

— Айда, айда, капитаны… Довольно словъ пустыхъ… Соглашайтесь деньги сейчасъ собрать, или мы свяжемъ старшихъ и отведемъ въ тюрьму…

— И тамъ будутъ мучить васъ, — прибавилъ Изетъ-ага, обращаясь къ Лук Вукаловичу.

— Мучить можно людей, — сказалъ Лука гордо и не смущаясь…

— Айда! айда! — сказалъ и ему Гуссейнъ-ага, дотрогиваясь до его плеча…

Но этотъ смлый человкъ дернулъ плечомъ и, отстраняя грубо Гуссейна рукой, воскликнулъ:

— Что жъ! э! вяжите! ведите въ тюрьму! Пытайте!.. Яйца горячія подъ мышку кладите!.. Уголья горячіе на голову кладите… Мы собаки… дло старое…

Но Изетъ-ага въ эту минуту кинулся на него и началъ бить его кулакомъ въ лицо.

Гуссейнъ обнажилъ саблю и кинулся тоже къ нему.

Кровь потекла у Ильи изъ носа и зубовъ по большимъ усамъ его.

Старики кинулись между Ильей и Изетомъ, умоляя Илью не поднимать рукъ на царскаго человка, не защищаться, и Изетъ-агу, умоляя смиренно простить и оставить его.

— Не бей, не бей… не бей, ага нашъ, не бей, — говорили старики. — Оставь его — мы соберемъ деньги… сейчасъ…