Одиссей Полихроніадесъ

— Я очень люблю вашего отца! Очень умный и добрый человкъ… Пекъ эи адамъ! Пекъ vertueux, honorable!.. И для компаніи самый пріятный человкъ, и въ длахъ очень умный… Я очень жалю, что онъ лишился должности русскаго драгомана. Г. Благовъ прекрасный молодой человкъ, высокой образованности, но онъ немного горячъ, и другіе люди имютъ на него вредное для длъ вліяніе…

Потомъ помолчавъ Сабри-бей сталъ вглядываться, все съ улыбкой же и не выпуская моей руки, въ мою новую европейскую одежду и смясь воскликнулъ:

— Теперь вы европеецъ! И прекрасно! Вы очень хорошо сдлали, что одлись такъ. При положеніи вашего отца и живя въ русскомъ консульств вамъ неприлично быть одтымъ какъ бизирьянъ121 съ базара. Вдь я правду говорю? — спросилъ онъ вкрадчиво и провелъ слегка своими тонкими пальцами по моей щек.

— А! — воскликнулъ Сабри-бей. — «Нжный пухъ айвы» уже начинаетъ покрывать ваши щеки…

Дальше впрочемъ онъ этого разговора «о пух айвы» не продолжалъ и, принявъ снова дловой и серьезный видъ, сказалъ:

— Успокойтесь! Успокойтесь! Дло отца вашего — дло правое, и онъ очень хорошо сдлалъ, что обратился прямо къ намъ. Я это вамъ все устрою… — И ударилъ въ ладоши.

Вошелъ Гуссейнъ-ага.

— Отведи г. Одиссея къ Мустафа-бею (это былъ начальникъ заптіе), ему нужны завтра двое заптіе конныхъ въ село Джамманда…

Гуссейнъ вышелъ.

Тогда, ободренный лаской Сабри-бея, я ршился просить его, чтобъ этотъ именно Гуссейнъ былъ однимъ изъ назначенныхъ мн въ помощь заптіе… Я надялся на его солидность и его усы. Сабри-бей воскликнулъ: «съ радостью, съ радостью!» и, пославъ меня догнать и вернуть Гуссейна, написалъ къ кому-то записку, отдалъ ее Гуссейну, а самъ сказалъ мн, что пойдетъ доложить обо всемъ паш и Ибрагиму, приказывая мн дождаться въ сняхъ.

Уходя изъ комнаты, онъ еще разъ остановился и сказалъ мн:

— Когда кончишь все это дло, заходи ко мн, дитя мое, заходи ко мн въ домъ… Я всегда радъ видть такого милаго и благороднаго юношу…

Онъ сказалъ это по-гречески и такъ звучно и пріятно: «Эвгенис неаніас»122, что я былъ вн себя отъ радости.

Я поблагодарилъ и общалъ непремнно притти благодарить его, но прибавилъ:

— Я боюсь, эффенди, что эти люди сельскіе денегъ не отдадутъ. Они такіе варвары и такіе хитрые…

— Заптіе ихъ принудятъ отдать, не бойся, — сказалъ Сабри-бей. — Я скажу Гуссейну, чтобъ онъ былъ посердите, и можно будетъ и въ тюрьму нкоторыхъ взять…

Такъ успокоивъ меня, Сабри-бей вышелъ вмст со мной въ большія сни и ушелъ къ паш; а я остался въ сняхъ и ждалъ.

Я былъ очень доволенъ и ходилъ взадъ и впередъ между просітелями, женщинами и солдатами, осторожно, почтительно изрдка взглядывая на занавску паши, за которою скрылся Сабри.

Вдругъ раздался подъ открытыми окнами конскій топотъ и легкій шумъ колесъ по песку двора…

Иные изъ просителей подошли къ окнамъ, подошелъ и я. У каменныхъ ступеней подъзда стояла коляска паши и конники, которые должны были сопровождать его куда-то, кто на играющей лошади, кто спшась окружали экипажъ… Взбжалъ на лстницу молодой офицеръ… Скорыми шагами вошелъ на минуту къ паш, тотчасъ вышелъ опять и далъ знакъ рукой изъ окна…

Солдаты вс бросились на лошадей… Черные кони въ коляск рвались…

Занавска вдругъ приподнялась высоко, и паша вышелъ слегка кашляя и придерживая рукой кривую саблю.

Хотя онъ былъ ростомъ малъ и худъ, и старъ, и нездоровъ, и невзраченъ… но онъ былъ паша…

И я тотчасъ же ощутилъ его присутствіе по нкоему особому полубоязливому, полупраздничному содроганію моихъ глубочайшихъ внутренностей…

Все въ сняхъ вскочило на ноги, все поднялось мгновенно, глухой шопотъ разговора умолкъ, и все какъ бы застыло въ почтительномъ молчаніи…

Рауфъ-паша проходилъ чрезъ сни, отвчая слегка рукой на поклоны иныхъ, но ни на кого не глядя. Я стоялъ уничтожаясь, однако около лстницы, на самомъ пути его… Уничтожаясь, я все-таки желалъ быть на видномъ мст…

Я боялся лишь настолько, что желалъ видть обязательную боязнь мою замченною; я трепеталъ, но трепетъ мой не заглушалъ моей тщеславной жажды привлечь на себя хоть мимолетный взглядъ властелина…

И Рауфъ-паша увидалъ меня…

Онъ вдругъ остановился.

— Ты сынъ Полихроніадеса, бывшаго русскаго драгомана? — спросилъ онъ не сердясь.

Я сказалъ: — Я, паша-эффендимъ, точно сынъ его…

— Ты просилъ жандармовъ въ село Джамманда?

— Я просилъ, эффендимъ, — отвчалъ я притворно умоляющимъ голосомъ…

— Я веллъ Гуссейну и другому хать съ тобой завтра… Они взыщутъ деньги…

Потомъ, поглядвъ еще на меня, онъ улыбнулся слегка и спросилъ:

— Можешь ты запомнить то, что я теб скажу, и написать объ этомъ г. Благову въ Превезу?

— Я постараюсь, паша-эффенди мой… — сказалъ я, чувствуя, что у меня вырастаютъ крылья и что и умъ мой, и память, и вс силы души моей становятся вдругъ гораздо остре…

— Слушай же, — продолжалъ паша весело, — напиши г. Благову, что онъ проигралъ пари, той книжки я еще не нашелъ, онъ знаетъ; но найду и пришлю; но я въ другомъ мст нашелъ то, о чемъ мы говорили: «Не Сіамекъ убилъ Дива, а сынъ его Хушенгъ». Такъ у Фирдузи… Не забудешь? Скажи, какъ я сказалъ.