Одиссея батьки Махно

А где он, этот комиссар? У него на лбу не написано. Зарубили товарища Иванова прямо спящим. Но к полуобгоревшему плетню Кузьменкова двора приволокли с разных сторон 18 человек, повязанных, избитых в дороге, может, среди них и комиссар сыщется.

Подкатила туда же тачанка с Трояном на облучке, с Лепетченко у пулемёта, с двумя заплаканными женщинами. Галина, выпрыгнув, кинулась во двор, заметив там платок матери, раскачивающейся над трупом мужа. Феня, вытерев слёзы, протянула руку к Лепетченко:

— Саша, дай твой наган.

— Зачем?

— Дай говорю.

Он вытащил из кобуры, отдал. Феня выпрыгнула из тачанки, подошла к стоявшему ряду чекистов и начала стрелять в упор:

— Это за Андрея Ивановича... Это за Ефима Дмитриевича... Это вам, сволочи, за Евлампия...

Она перечисляла своих убитых земляков, едва сдерживая рыдания, и стреляла по пленным, целя то в лоб, то в сердце. Караулившие пленных не мешались, удивлённо переговаривались:

— Ну девка... ну палач...

Семерых уложила Феня, на восьмом — только щелчок курка, выстрела не последовало, кончились патроны. Она отбросила наган в сторону подходившего Лепетченко и с плачем кинулась во двор вслед за подругой оплакивать её отца, только что ею отмщённого.

Увидев подходившего Махно, караульные спросили:

— А что с этими делать, батько?

— Порубать к чёртовой матери. И только...

Их рубили, ворча меж собой: «На кой мы их сюда тягали».

По приказу батьки всех побитых чекистов, раздетых и разутых (обувка была на них добрая) вывезли за скотомогильник, побросали воронью на поживу.

Трофеи достались богатые, более сотни коней с сёдлами, винтовки, два десятка пулемётов с тачанками, сабли, шашки, пистолеты. Хорошо вооружали «опричников».

Расстрелянных селян хоронили на кладбище в наспех сколоченных гробах. Выступил над братской могилой Махно, срывающимся голосом поклялся мстить за слёзы матерей и вдов, за осиротевших детей. Женщины тихо выли, мужики сморкались, кряхтели.

Поминки начались уже при звёздах в одном из соседних дворов Кузьменков. Столы стащили чуть ли не со всей деревни, вместо скамеек приспособили нестроганные плахи, застелив их дерюжками. Лепетченко подсел к Фене, сказал ей негромко:

— Возьми подарок, Феня.

— Что это?

— Наган с кобурой.

— Аты?

— Я себе маузер у чекистов снял.

Помог ей обхватиться ремнём поверх платья, застегнул бронзовую пряжку. Шепнул:

— Наган заряжен. Не забудь.

— Спасибо, Саша.

Феня чувствовала себя после всего пережитого опустошённой, никому не нужной, и этот «подарок» Лепетченки тронул какую-то струну в её сердце.

После выпитого поминального стакана как-то полегчало на душе, потеплело внутри. После второго стакана совсем опьянела Феня, боялась упасть (стыд-то какой!). Когда все стали расходиться, сама не соображая, потянулась за Лепетченко, стараясь не потерять из виду его белую кубанку. А он брёл куда-то по улице, наконец вошёл в чей-то двор, полез на сеновал. Феня, постояв на улице, прошла через двор и по лесенке тоже полезла на сеновал. Из темноты раздался голос:

— Кто там?

— Это я, Саша, — сказала Феня, подползая на четвереньках.

— A-а, Феничка. Давай сюда.

Лепетченко поймал её мягкое плечо, помог лечь рядом.

— Вот тут, милая.

— Я хочу с тобой рядом.

— Ты уже рядом, вот я. Спи.

— Обними меня, Саша. Сними ремень, он мешает.

Лепетченко проснулся, когда уже светало. Проснулся от всхлипывания девушки. Она сидела, заливаясь слезами.

— Феня, что с тобой?

— Ой, Саша, что я натворила, я же учительница. Я убийца. Как же я буду детей учить, они же ангелочки. А я? Нельзя, нельзя мне и за версту подходить к школе.

— Успокойся, Феня, это пройдёт.

— Нет, нет, — отрицательно трясла головой Феня. — Бог меня не простит. Я конченная.

Галина хотела забрать с собой мать:

— Что вам здесь делать, мама?

— Нет, доченька, — упёрлась Доминика Михайловна. — Старика своего я не брошу, хочу рядом с ним лечь. И не уговаривай. Езжайте, ищите своё счастье, а я остаюсь.

Отъезжая от родного пепелища, Галина, оглядываясь, долго смотрела на женскую фигурку, стоявшую там и махавшую ей рукой. Слёзы катились сами без спросу. Рядом сидела притихшая, осунувшаяся Феня Гоенко, перепоясанная жёлтым офицерским ремнём. Глаза её были сухими.

В степи над скотомогильником чёрным снегом кружилось воронье, оттуда доносилось какое-то тявканье.

— Лисичка явилась, — заметил кто-то многоопытный. — Есть чем будет ей поживиться.

— Надо было хоть прикопать их, что ли, — сказал молодой парень. Другой зло возразил:

— Пусть их волк прикапывает.

20. Подзащитный Куриленки

В штабе Махно, в Добровеличкове, над картой склонились Махно, Белаш, Чубенко, Щусь и Серёгин; у дверей сидели адъютанты Лютый, Троян и Лепетченко.

— Сил у нас теперь достаточно, пора браться за Деникина, — говорил Махно. — Он уже под Орлом, а это чревато для Москвы.

— Я думаю, первый удар надо нанести по Ново-Украинке, — сказал Белаш, ткнув пальцем в карту, — чтобы обезопасить себя с фланга.

Зазвонил телефон, Махно снял трубку. На том конце послышался голос Куриленки:

— Слушай, Нестор, к тебе доставили комиссара Дыбеца. Так?

— Да.

— Так вот, не вздумай его расстрелять. Слышишь?