Одиссея. В прозаическом переложении Лоуренса Аравийского

— Странник, у меня к тебе вопрос. Скоро наступит время сладких снов, умеряющих печаль людей. Лишь мне небеса послали печаль безмерную. Днем я плачу и тоскую, но приходится присматривать за служанками и заботиться по дому. Но наступает ночь и весь мир засыпает, я ложусь в постель, и рой докучливых мыслей окружает мое сердце и сводит с ума несчастную. Ты знаешь, как дочь Пандарея, лесная соловушка, прячется ранней весной в густой листве, как ее горло выписывает полнозвучные трели в тоске по любимому сыну, Итилу. Она родила его королю Зету и ненароком погубила собственной рукой. Мои раздумья выписывают такие же трели и виражи. Оставаться ли мне с сыном и сохранить свое добро, служанок, наш дом с высоким коньком, чтить ложе моего супруга и общественное мнение? Или уйти с самым достойным из соискателей моей руки, предлагающим бесценные дары? Пока сын был ребенком, я не могла оставить его и уйти с новым мужем. Но сейчас он вырос, стал мужчиной и умоляет меня покинуть дом, — так он печалится о добре, которое расточают ахейские лорды-женихи.

«Выслушай же и истолкуй мой сон. Я держу во дворце два десятка диких речных гусей. Они приучились клевать мое зерно, и я люблю следить за ними. Внезапно из-за гор прилетел огромный орел с крючковатым клювом и убил их всех. Тела гусей лежат грудами по всему дому, а орел улетает в божьи небеса. И во сне я горько зарыдала, а прекрасноволосые, роскошно одетые ахейские дамы утешали меня, пока я оплакивала моих гусей, убитых орлом. Но внезапно орел воротился, сел на выступающую черную балку стропил и заговорил человеческим голосом, уняв поток моих слез: «Утешься, дочь Икария, — сказал орел, — это не сон, но явь, которая скоро сбудется. Гуси — твои кавалеры, а я был орлом, но сейчас — твой муж, я вернулся домой и погублю их страшной смертью». И тут я проснулась и увидела своих гусей, клюющих как всегда, зерно из корыта во дворе,

— Леди, — отвечал Одиссей, — такой сон двояко не истолкуешь. Сам Одиссей сказал тебе во сне, что ни один из кавалеров не избегнет своей участи, им всем суждена гибель.

— Странник, — ответила мудрая Пенелопа, — сны — штука сложная, не просто их понять, да и не все сны сбываются. Двойные врата хранят страну сновидений, одни сделаны из рога, а другие — из слоновой кости. Сны, приходящие сквозь врата из слоновой кости, обманывают нас пустыми обещаниями, которым не суждено сбыться. Из роговых ворот выходят вещие сны. Боюсь, что не из них вышел мой сон, как бы мне и моему сыну этого ни хотелось. Вот что я тебе скажу. Наступает злосчастный день, когда мне придется покинуть дом Одиссея. Я решила устроить состязание в стрельбе сквозь секиры. Одиссей, бывало, выстраивал в ряд двенадцать секир, как опоры под килем корабля на верфи, и издалека пускал стрелу сквозь ушки. Я испытаю женихов. Тот, кто натянет тугой лук и пошлет стрелу сквозь ушки двенадцати секир, уведет меня с собою. Я уйду за ним и покину дом, куда пришла невестой, благородный дом, полный добра и прелести, дом, который будет мне часто сниться.

— Почтенная жена Одиссея, — отвечал ей находчивый Одиссей, — назначай, не медля, состязание в главном зале. Не успеют кавалеры тщетно попытать счастья, не успеют натянуть великий лук и пустить стрелу сквозь железные секиры, как явится коварный Одиссей.

— Странник, — сказала мудрая Пенелопа, — если бы ты сидел со мной и занимал разговорами всю ночь напролет, мои глаза не закрылись бы до рассвета. Но смертные не могут вечно обходиться без сна, боги посылают сон на плодородную землю. Пойду к себе, на свое печальное ложе, орошенное потоками слез с тех пор, как Одиссей уплыл в этот проклятый город, само упоминание которого меня рассТроит. Я пойду прилягу, а ты отдыхай здесь, в зале. Положи шкуру на пол, или вели постелить настоящую постель.

Пенелопа поднялась в свою яркую опочивальню, сопровождаемая фрейлинами. Поднявшись на ложе, она оплакивала своего любимого мужа Одиссея, пока Афина не одарила ее утешительным сном.

Песнь XX

Перед боем

Великий Одиссей устроился на ночь в галерее во дворе. Он подстелил недубленую бычью шкуру, а на нее положил руна овец, пожертвованных аппетиту ахейцев. Когда он улегся, Эвринома укрыла его мантией. Но он не мог уснуть, готовя погибель соперникам. К тому же с веселым смехом и шуточками из дома вывалила группа служанок, по ночам распутничавших с кавалерами. Одиссея объяла ярость: рассудок и гнев спорили, броситься ли на них и предать распутниц смерти, или дать им потешиться последнюю ночь перед смертью в объятиях щедрых любовников. Он зарычал от сдержанного гнева, как сука над щенками, скалящая зубы и готовая броситься на чужака. Одиссей ярился, возмущенный их беспутством, но ударил себя кулаком в грудь и сказал: «Терпи, ретивое. Тебе потруднее было сдержаться, когда дикий Циклоп пожирал храбрецов. Но ты мужественно терпело, пока уловка не помогла выбраться из смертельной ловушки его пещеры».