Одна любовь на двоих

– Все умрут, – тихо ответила Ульяша. – Ты тоже. Вся разница в том, что я умру раньше. Но пред ликом вечности разница между нашими сроками – один миг, и то меньше.

Ганька даже опешил:

– Ишь ты как заумно говоришь! Сама придумала или научил кто?

– Я книжки люблю читать, – улыбнулась Ульяша. – И ту книжку, которую ты пересказал, я тоже читала. Про то, как царевич Парис полюбил прекрасную Елену и как был из-за этой любви стерт с земли град Троя. Только в ту войну боги были замешаны – эллинские боги. Это они и любви способничали, и хитростям научали, и удачу воинскую либо умножали, либо отнимали ее. А люди не могли им противиться, один только священник на это решился: уговаривал деревянного коня в Трою не тащить. Так боги послали двух змей, и они его удушили. Всеми поступками тех людей боги ведали, все их помыслы они вели! А тебя что ведет? Тебя что подзуживает, подталкивает, заставляет разрушения чинить, страх в сердца вселять?

– Злая доля, – невесело сказал Ганька. – Видимо, на роду мне такое написано. А может, это бес меня подзуживает и не дает мне покою, и никогда я не остановлюсь, хоть знаю: гибель меня ждет, – но я по жизни качусь, как зимой с кручи на речной лед. Разлетелись салазки мои, ах, разлетелись… а внизу полынья. И все, и конец будет Ганьке.

– Значит, ты меня замуж зовешь, говоришь, что всю жизнь обо мне помнил, а сам и меня в ту же полынью утянешь? Да что же за любовь у тебя такая? Это не любовь, это ненависть!

– Ладно, это все разговоры, – отмахнулся Ганька угрюмо. – Заговорила ты меня совсем! Хватит! Одно слово от тебя мне нужно. Одно слово – да или нет. Пойдешь за меня добром?

Ульяша молча посмотрела на него, потом с трудом приоткрыла губы:

– Нет.

– Или со мной под венец, или смерть тебе!

– Нет.

– А перед смертью отдам тебя мужикам, пускай тешатся! Нет, сначала сам жажду утолю, а потом нагляжусь на твои муки!

– Нет.

– Ладно, себя не жалеешь – других пожалей! Барышню эту Семке швырну, как кость собаке, из спины барина плетей нарежу, все палом спалю здесь, в Перепечине!

Ульяша побледнела, губы ее задрожали, рот приоткрылся… она прижала к нему ладонь, словно глуша пытавшееся сорваться «да». И все же промолчала, только глаза молили: «Смилуйся!»

Ганька долго смотрел на нее, потом с трудом проговорил:

– Ничего я этого не сделаю, не бойся. Ты в моем сердце читаешь, как в той книжке про град Трою! Не стану тебя поганить, не смогу. Не стану убивать никого, не трону дом, барского богатства не трону – уведу народ отсюда. Я людям, которые за мной пошли, не враг. Но все же тебя не отпущу! Или станешь моей, или приведу я пред очи твои того барина молодого из Славина, велю для него костер разложить посреди двора, да и сожгу живьем. Ну, теперь что скажешь?

И снова наступило молчание, а потом Ульяша выговорила белыми от боли губами:

– Да.

– Я так и знал, – спокойно кивнул Ганька. – Вот он, царевич заморский, верно? А ведь я тебя первый увидал, со мной ты при дороге серьгами венчалась…

Он сам не понимал, что говорит, да Ульяша и не слушала: покачнулась и грянулась бы на пол, да Ганька успел ее подхватить, беспамятную.

Посмотрел в помертвелое лицо:

– Что ж ты натворила, любушка моя? А ты что натворил, побратим?!

Положил Ульяшу на кровать и крикнул:

– Эй, люди, сюда!

Заглянул Семен.

– Барышню позови, – хмуро велел Ганька. – Да руки не распускай, не то обрублю! Не про тебя она, понял? Не видать тебе ее, как своих ушей, Чума-сыромятник.

– Да я ж за нее тебе верой и правдой… – заныл Семен. – Барина продал за нее! Ты ж мне обещал награду!

– Другой награды проси! – огрызнулся Ганька. – И вот что. Барышню сюда приведи, помощь ее нужна, а сам бери коня и пулей лети в Щеглы, привези попа. Венчаться я буду с ней вон, – он кивнул на Ульяшу, неподвижно лежащую на постели.

– Вона! – вытаращил глаза Семен. – А невеста живая ли? С чего это она обмерла? Никак с радости?

– Вот именно, – буркнул атаман. – Ты б не умничал, Семка, а то от великого ума голова тяжелая станет, как бы не скатилась с плеч. Скачи за попом, да тихо там, не булькни в Щеглах ни слова лишнего. А попу скажи, мол, человек умирает, надо соборовать, а коли спросит, кто именно, отвечай, мол, сам барин перепечинский. Понял ли?

– Понял! – невесело кивнул Семен, выходя и бросив на Искру напоследок ненавидящий, мстительный взгляд.

Минуту Ганька еще стоял над Ульяшей, потом прижал к лицу руки.

– Сколько дней оставил ты мне, Господи? – прошептал он, глуша шепот ладонями. – Да сколько б ни оставил, спасибо тебе, что наконец-то привел ее поперек пути моего. Станет она моей – и ничего страшно мне не будет. Потом прибери меня, приголубь меня, Господи! Только сначала дай мне ее хоть на день с ноченькой!

* * *