Одна маленькая ошибка

А действительно, какое у него имя? Ведь как-то же она его называла всё это время, не «эй, ты» же. А с другой стороны — какая разница? Завтра он отдаст пацана. Это не его ребёнок. Точка.

В подъезде пахло точно так же, как и во времена его детства: пылью, отсыревшим деревом и тушёной капустой. Давно не крашеные стены пестрели разного рода граффити, среди которых затесалась и парочка скабрезных слов, написанных его рукой. Вот тут они курили с пацанами, пуляя зажженными спичками в белёный поток. Влад поднял голову — серая от времени побелка вся сплошь усыпана чёрными кругами сажи.

Не касаясь поломанных перил, поднялся на четвёртый этаж. Их дверь тоже осталась прежней — обитая тонкими деревянными рейками, с залепленным заскорузлой жвачкой глазком по центру. Под ногами допотопный коврик, вырезанный из старого паласа.

Надавив на оплавленный какими-то вандалами звонок, прислушался к звукам: за дверью раздалась скрипучая трель — мёртвого разбудит, затем послышалось шуршание ног и не слишком довольное:

— Кто там?

— Эт я, открывай.

Тишина. Ушла, что ли? А, нет — послышался скрежет ключа, и в проёме нарисовалась она. Выжженные белокурые волосы накручены на крупные бигуди, красный шелковый халат с претензией на роскошь давно потерял былые краски, в пальцах — неизменная сигарета.

Сколько он её не видел? Кажется, с нового года, да и по телефону они крайний раз разговаривали в июне, в день её рождения.

Мама. Странное слово, совсем для него чужое. Мысленно он давно называл её просто — Она. "Она" как-то ближе.

— Ну привет. Чего тебе? — кивнула она и глубоко затянулась. Длинные ногти покрывал малиновый лак — кончики облупились, но женщину, похоже, это мало трогало.

— Я войду?

— Валяй, — безразлично повела плечом и посторонилась.

В квартире стояла небывалая духота, хоть топор вешай. Пахло какой-то дрянью — сигаретным дымом с примесью чего-то восточного, ужасно приторного.

Каждый угол прихожей был завален невиданной хренью — расписные китайские коврики, причудливые статуэтки, глиняные вазы; стена пестрела картинами с изображением безвкусной мазни, хотя мама называла это гордо — живопись.

Когда-то она с упоением рисовала — день и ночь, мечтала стать великой художницей, а когда поняла, что её каракули даром никому не нужны, разочаровалась и ударилась в шитьё. Перешивала всё, на что упал взгляд — шторы, постельное белье, скатерти, рубашки сыну. Аляпистые, с кривыми стежками и плохо подогнанными лекалами. Так вышло, что там тоже не срослось, мечту стать именитым модельером она оставила примерно через пару лет и, затолкав метры ненужной ткани в забитый до отказа шкаф, принялась писать любовные романы. Она искренне полагала, что у неё талант — стучала ночами по старенькой клавиатуре, ваяя нетленку за нетленкой, но, получив в интернете массу разгромных отзывов, завязала и с этим, уйдя в затяжную творческую депрессию и очередные поиски себя.

Увы, его мама была абсолютно бездарной, но чувство собственного великолепия мешало ей это признать. А ещё она была жутко заносчивой, высокомерной, с полностью атрофированным чувством материнского долга.

«Я тебя выносила, а дальше ты уж как-нибудь сам», — таков был её девиз по жизни.

Плохо так говорить, наверное, но по-мужски Влад понимал отца, который бросил их, когда сыну исполнилось всего лишь семь месяцев. Да, он поступил как последний отморозок, оставив маленького ребёнка, но ведь и жить с его матерью — невыносимо! После школы Влад сам с радостью свалил из дома, и его родительница только перекрестилась… бы. Если бы верила в Бога. Георгина Рудольфовна была ярой атеисткой — не признавала никакого бога, ну за исключением Шивы и Брахмы в тот период, когда увлекалась индуизмом.

— Соскучился или деньги закончились? — выпятив нижнюю губу, мама выдохнула струйку сизого дыма и прикрыла левый глаз.

Помахав перед лицом ладонью, прислонилась к дверному косяку: замок она не закрыла, видимо, рассчитывая, что гость надолго не задержится.

— Короче, тут такое дело. Вот, — Влад кивнул на переноску, демонстрируя спящего младенца.

Георгина Рудольфовна приподняла криво нарисованную бровь и снова затянулась. Мазнула безразличным взглядом по ребёнку, затем придирчиво изучила прикид сына:

— И вот на это ты тратишь мои деньги? В этих джинсах ты выглядишь как гей.

— Мама! — раздражённо нахмурился Влад. — Ты видишь, кто у меня здесь? Или джинсы тебя волнуют больше?

— Не хочу, чтобы соседи думали, что мой единственный сын — заднеприводный.

— Ладно, я понял, прости, что побеспокоил, — Влад опустил переноску и направился к двери.

— Да стой ты. Покажи, — окликнула его мать и, сунув окурок в переполненную пепельницу, наклонилась, разглядывая ребёнка. — Гляди-ка, почти как ты в детстве. Хорошенький был, щекастый, а сейчас… Что за мода, — брезгливо окинула взглядом дырки на его штанинах. — Так чей это ребёнок?

— Не знаю… Может быть, мой.

— Может быть? — выпрямилась.

— Да не знаю я! Подбросили, со словами, что это мой сын.

— А ты не уверен?

— Нет.

— Ну так вот — это твой, — констатировала Георгина Рудольфовна и потянулась в карман за пачкой Мальборо.