Одна на миллион (СИ)

— Никогда не видела ничего более красивого в своей жизни, — прошептала я, скорее самой себе, чем Никите.

Когда—то салюты были для меня не более, чем пустой тратой денег налогоплательщиков нашего города. Казалось, с того времени прошла целая вечность.

— А я видел,— ответил Никита.

Я подняла на него глаза, но он не смотрел на меня. Его взгляд, слегка прищуренный и затуманенный, был обращён в небо, и я могла видеть, как в его зрачках отражаются пучки салюта. А затем он неожиданно обнял меня за плечи, этот человек, который раньше казался мне странным и неуместно веселым, и мне было страшно думать о том, почему у меня не появилось желание скинуть его руку.

Мы просто стояли, прижавшись друг к другу, и смотрели на то, каким удивительно красивым бывает небо, и я думала о том, что для того, чтобы найти счастье, даже самое маленькое и незначительное, не надо быть очень умным, или очень красивым, или считать себя достойным этого счастья — нужно просто быть рядом с нужным человеком и хоть иногда открывать своё сердце.

Одна из табличек, висящих на первом этаже между кабинетами истории и ОБЖ цитировала слова римского философа Сенеки: “Для самопознания необходимо испытание: никто не узнает, что он может, если не попробует”. В тот день они открылись для меня каким—то новым смыслом. Я поняла, что определённо оно так и есть, и не нужно искать здесь скрытый смысл. Вообще ни в чём не нужно искать скрытый смысл, потому что, в большинстве случае, его нет.

Нужно просто жить.

— Лучше, чем из окна, правда? — спросил Никита.

И я пробормотала, что да.

Мы не покинули крышу сразу после салюта: мне даже не пришлось уговаривать Никиту постоять ещё немного после того, как громыхание утихло, и его сменили радостные крики людей, бродящих по улице или выглядывающих из окон — я просто спросила: “Ведь мы никуда не торопимся?”, а он ответил, что нет.

Температура стремительно падала вниз, — это чувствовал каждый участок моей кожи, не скрытый под одеждой, но мне всё равно было не холодно, потому что Никита продолжал обнимать меня.

Это было странно. Я была уверена, что с земли мы выглядели как пара влюблённых самоубийц, которые решили насладиться сумерками перед тем, как спрыгнуть вниз, взявшись за руки. Когда я поделилась этой мыслью с Никитой, его губы расплылись в широкой улыбке.

— Забавно! — протянул он, не глядя на меня, а затем заговорил после небольшой паузы: — Когда я был маленький, у нас был кот. Мы взяли его из приюта, он был уже довольно взрослый, и, знаешь, немного диковатый. То есть, вёл себя как отшельник: на руки не давался, всё время сидел в одиночестве на подоконнике и смотрел в окно, а когда я подходил к нему, то он сразу убегал прочь. Однажды мама открыла форточку, чтобы проветрить мою комнату, и Василий Алексеевич, воспользовавшись случаем, залез на неё. А мы живём на восьмом этаже, и …

— Твоего кота звали Василий Алексеевич? — уточнила я.

— Родители звали его Васей, но, поверь мне, выглядел он как Василий Алексеевич. И, пожалуйста, все вопросы в конце истории, хорошо?

— Хорошо, — со всей серьёзностью согласилась я.

И тогда Никита продолжил, и он рассказал мне о том, как, будучи шестилетним ребёнком, он подумал, что его кот, которому просто захотелось подышать, решил покончить жизнь самоубийством. И он стоял возле окна и около часа распинался перед котом о прелестях жизни, о вкусном корме, и о том, что тот сможет спать на его кровати на самой подушке, если захочет. И это продолжалось до тех пор, пока не пришёл Женя и не стащил кота с форточки.

— Зачем ты мне это рассказываешь? — рассмеявшись, спросила я.

Никита опустил взгляд на меня и улыбнулся одними губами. Стоя безнадёжно близко к нему, я чувствовала, как живот странно сводит, и я, как довольно неплохой биолог и теоретик, хотела списать это на плохое питание в течение последних двух дней. Хотела. Но не смогла. И, почему—то, сердце неожиданно стало биться чаще.

— Потому что мне хочется. Я, Рита, привык делать то, что мне хочется, не думая о последствиях.

— Не боишься когда—нибудь пострадать из—за этого?

— Нет. — Никита мотнул головой. — Я боюсь проснуться когда—нибудь утром и понять, что упустил возможность.