Одна ночь (сборник)

Бубнов усмехается, почесывает скорлупчатым, желтым от никотина ногтем колючий полуостров своего далеко выдающегося в пространство небритого подбородка. Он ничуть не унывает от неудач со стрельбой. Из ушей торчат пустые гильзы — затычки от грома выстрелов. Сейчас вся эта мука кончится, отпустят на волю, и перед его жаждущим взглядом уже стоит мираж с источником животворящей влаги, бьющей из кранчика пивного ларька.

Бубнов про Кириллова должен знать. Они ж дружки-приятели.

В батальоне завелся вор! То служебная сумка пропадет, то деньги, то шинель, то свисток. А сегодня и запасной магазин с патронами улетучился у Бубнова из кобуры, пока он травил анекдоты в курилке. Бубнов вращает свирепыми глазами, кричит негодующим голосом:

— Только попадись, подонок! Я ему руки поотрубаю. Будет еще одна Венера милосская…

— Лучше четвертовать, — замечает Павлов, сочувственно сморкаясь перед Бубновым в клетчатый носовой платок. Аккуратно складывает, прячет в карман. Потом, обнаружив у себя на рукаве мундира пушинку, сдувает ее.

Голяшкин за столом с грудой бумаг. Встает, требует тишины.

— Кто скажет: какая у нас сегодня тема развода? — с коварной искоркой в глазах задает вопрос Голяшкин.

Все молчат, крепко стиснув губы.

— Опять не знаете. Каждый день повторяю. Что у вас — мозгов нет? Дырки в черепе — сквозняк свистит. Лошадь и то давно бы выучила, а вам за целый год двух фраз не запомнить. Все! Последний раз! Кто не запомнит — без зарплаты останется, — возвышает голос Голяшкин. — Тема развода: основания задержания лиц, подозреваемых в совершении преступления. Когда это лицо застигнуто при совершении преступления. Когда очевидцы и потерпевшие прямо укажут на данное лицо. Когда на подозреваемом лице, его одежде, при нем, или в его жилище будут обнаружены явные следы преступления, как то: следы крови, борьбы, царапины, укусы, огнестрельное и холодное оружие, ножи, ломы, топоры и тому подобное. При наличии иных данных, дающих право подозревать лицо в совершении преступления, оно может быть задержано лишь в том случае, если покушалось на побег, не имеет постоянного места жительства или у лица не установлена личность…

Наряд, уставясь страдальчески-сосредоточенными взглядами на лейтенанта, пытается удержать в памяти хоть одно его слово. Я тоже пытаюсь. Но речь Голяшкина льется как поток бюрократических чернил по бумаге, в котором ныряет, то исчезая, то появляясь вновь, чье-то лишенное черт лицо с выпученными от ужаса глазами-кляксами.

Голяшкин продолжает:

— Надо подтянуть показатели. В этом месяце задержаний — кот наплакал. Останемся без премий. И с кадрами напряженка. В батальоне некомплект сорок человек. В полку я и не заикаюсь. За каждого приведенного кадра комполка лично обещает десять дней к отпуску и денежную сумму в размере оклада.

Бубнов после развода рассказывает: я этой курве — ты хоть газетой закройся! А она ни бельмеса. Лыбится до ушей, как будто я ей миллион подарил. Рожа как блин, чухна скуластая…

Господи, ну куда же делся Кириллов? И никому нет дела — где он. В отпуске? В командировке? Перевелся в другое подразделение? Хоть бы кто слово о нем сказал. Молчат, будто Кириллова и на свете не существует. А расспрашивать мне не хотелось бы. Есть на это причины.

Голяшкин, встав из-за вороха бумаг, за тем же столом, в том же помещении, мятый, тусклый, начинает механической скороговоркой:

— Новая тема развода: применение оружия. Разрешается применять оружие против граждан и других опасных животных, угрожающих жизни и здоровью сотрудника милиции, а также при попытке завладения его служебным достоинством с целью изнасилования несовершеннолетних и пытающегося скрыться… — нет, что-то я, кажется, не то, — спохватившись, обрывает свою речь лейтенант и обалдело смотрит на нас. Один ус у него торчит вверх, другой загнут вниз, как отклеенный.

— Все в голове перепуталось, — трет себе лоб Голяшкин. — Кручусь и днем, и ночью, как проклятый…

Мурина меня за рукав:

— Ты бы, Сереженька, хоть часок со мной подежурил. Уж что я с восемнадцати лет на этой работе во внутренних органах повидала!

Мне хотелось бы прервать Мурину и сказать, что меня зовут не Сереженька, но — не удается. Она, загородив проход своим необъятным корпусом и поигрывая глазками, продолжает тараторить:

— Девчонка несмышленая, назначили меня в больницу, сифилитиков охранять. Привели первый раз в палату: ох, мамочка — что я там увидела! Такое, такое! По гроб не забуду! Голые мужики, без всего, и — в карты. А один на кровати, ноги по-турецки, и сам с собой… Ну, ты понимаешь, — хихикает Мурина, — это самое… Фу, гадость. А те — в карты. Хоть бы глазом кто моргнул. — Мурина поглядела на меня с беззастенчивой прямотой и призывно моргнула подкрашенными ресницами, как бабочка черным крылом, чуть не задев меня по лицу. Я испуганно отшатнулся.