Одна сотая

— Если бы, милая бабушка, — смеясь перебилъ я, — мы съ нимъ ели устрицы, то за цену техъ, которыя онъ съелъ, твою старость можно было бы избавить и отъ лестницы, и отъ сна на одеяле, и отъ нищенскихъ ночлеговъ въ чужихъ домахъ…

Она успокоилась и съ минуту думала.

— Видишь, царевичъ, я-то не знаю, что такое значить устрицы, но, должно, быть что-нибудь дорогое… Это правда! люди говорятъ, что онъ сильно гуляетъ и состояние свое тратитъ… Это дурно, это нехорошо! Но, царевичъ мой, скажи самъ, его ли это вина, что его отъ колыбели приучали къ разнымъ прихотямъ и забавамъ? Можетъ быть, онъ и не святой, ну, и что-жъ? А ты святой? А я святая? Только Господь Богъ святъ, а мы люди, такъ ли, иначе ли, все грешны, и когда одинъ другого упрекаетъ грехами, то выходитъ совершенно такъ, какъ еслибъ одинъ быкъ сталъ упрекать другого за то, что у него есть рога. Онъ — бедный! Я слышала, что несколько дней тому назадъ онъ приехалъ въ усадьбу и все сидитъ одинъ, какъ отшельникъ въ пустыхъ комнатахъ… худенький, должно быть… можетъ быть, такой же, какъ и ты, царевичъ, потому что ты хотя и ладный мододецъ, а такой худой и бледный, какъ будто после болезни. Очень бы мне хотелось видеть его, да отъ конюшенъ до дворца далеко, а онъ, кажется, редко выходить изъ дворца, — вотъ почему я его еще не видала. Люди говорятъ, что онъ боленъ и что у него долговъ много. Бедняжка! Что тамъ ужъ нападать на него! Если онъ согрешилъ, то и покается… Пусть Господь Богъ сниметъ съ него какъ можно больше греховъ и назначить покаяние полегче. А если мне не хватаетъ чего-нибудь, такъ ведь я ему и за то, чемъ онъ меня одарилъ, за кровлю, за кусокъ хлеба и такъ благодарна. Пошли ему Богъ Всевышний и счастье, и добро, и разсудокъ, и отъ греховъ очищение! И да благословитъ Онъ его во всехъ его делахъ!..

Христосъ, Который возлюбилъ малыхъ и детей, какъ я Тебя понялъ въ эту минуту, понялъ и какъ прославилъ Тебя! Смейтесь, докторъ: я очутился у коленъ этой женщины съ губами, прильнувшими къ ея руке. Значить, на земле быль кто-то, кто простиль мне все и благословилъ меня. За что, за что?

Но она сразу догадалась, кто я такой, сначала воскликнула: «О, Iисусе!» — а потомъ, въ величии своей старости и достойно переносимыхъ невзгодъ, нисколько не стесняясь моей униженной позы, только обняла меня за шею и поцеловала въ лобъ.

— Такъ ты самъ панъ, царевичъ, самъ панъ… А я, бедная старуха, и не догадывалась объ этомъ! Какъ же ты почитаешь старость, мой царевичъ, — Iисусъ, Мария! — руки у меня целуешь… Да наградить тебя Матерь Божия и все святые!

Она расплакалась, и все обнимала меня, а я прильнуль головой къ ея груди и со мною было такъ, какъ будто я былъ утомленнымъ ребенкомъ, после шалостей и плача отдыхающимъ на коленахъ своей матери.

Спустя четверть часа я, какъ ураганъ, ворвался къ Женскому, сделалъ ему выговоръ, что при моемъ дворе старые слуги нашей семьи терпятъ голодъ и холодъ, и приказалъ, чтобы Кулешине тот-часъ же отвели удобную комнату во флигеле и отпускали все, что нужно для безбедной жизни.

Въ этотъ же самый день дядя сделалъ мне сюрпрйзъ, — приехалъ раньше, чемъ я ожидалъ, и привезъ съ собою жену и двухъ дочерей, который интересовались здешнею местностью, а какъ мне кажется, мною самимъ. Дядя былъ человекъ добрый, довольно милый, я любилъ его съ детства; кроме того, онъ прибыль съ благожелательнымъ намеренiемъ помочь мне советами, а, можетъ быть, даже и денежною ссудой. Хотя мне было лень разговаривать съ нимъ, я былъ ему отчасти радъ, но отъ тетушки и кузинъ съ радостью спрятался бы подъ землею, — такъ мне не хотелось входить въ тяжелую роль хозяина и занимать дамъ.

Тутъ кое-чемъ не отделаешься, коли такия прелестныя существа делаютъ честь молодому, не женатому человеку, переступая порогъ его дома. Тутъ каждая секунда времени, посвященная не имъ, мимолетная задумчивость, а въ особенности, сохрани Богъ, недовольная мина, считается оскорблениемъ, невежливостью, чуть не грубостью и преступлениемъ. При одномъ ихъ виде, мною, прежде всего, должны были овладеть радость и безграничная признательность и такъ ужъ ни на минуту не оставлять целый день.

Оне и овладели мною. Какъ солнце въ погожей день, я сеялъ отъ радости и признательности, двигался быстро, говорилъ много, точно весталка надъ священнымъ огнемъ, наблюдалъ за нитью разговора, который не долженъ былъ прерываться ни на мгновенiе ока и даже, напротивъ, съ каждою минутой принимать все более оживленный характеръ. Но вотъ однажды, когда я предавался такому занятию, ко мне на цыпочкахъ подошелъ слуга и тихо шепнулъ, что пришла старуха Кулешина поблагодарить за все милости. Я также тихо приказалъ ему ответить Кулешине, что у меня гости и видеться съ нею въ эту минуту я не могу. Слуга уже уходилъ, но я подозвалъ его обратно и прибавилъ: только извинись, понимаешь? — какъ можно вежливее извинись и скажи, что завтра я самъ прийду къ ней.