Одна сотая

Откуда она брала все эти свои стишки и песенки? Откуда? Должно быть, слышала въ своей родной шляхетской деревушке. Сколько она ихъ знала и сколько знаетъ, и духовныхъ, и светскихъ, — и не пересчитаешь! А когда запоетъ какую-нибудь, то на сердце делается какъ-то легче.

— Такъ, значить, и у тебя, бабушка, иногда бываетъ тяжело на сердце?

— А какъ же, царевичъ, у кого на этомъ свете нетъ своихъ горестей и печалей?

У нея были и родители, и братья, и мужъ. Одни переселились на тотъ светъ, друие забыли о ней. Двое детей лежатъ на кладбище, двоихъ другихъ она отдала въ люди, известия отъ нихъ получаетъ редко, а помощи никогда не получаетъ. Она не удивляется этому, они сами бедны, имъ и самимъ тяжело живется на свете, но сердце нетъ, нетъ, да вдругъ и стиснетъ… родныхъ по близости или нетъ, или она ихъ почти никогда не видитъ. Надоедать имъ она не хочетъ, сами же они не помнятъ о ней… да и чего — жъ дивиться? Кто о такой старухе будетъ помнить? Къ тому же они, бедняги, заработались, въ поте лица своего вырываютъ отъ матери-земли каждый кусокъ хлеба… да благословить ихъ Господь Богъ Всевышний и да пошлеть имъ всякаго бдагополучия!..

Но ей по временамъ грустно потому, что она какъ перстъ осталась на свете, одна-одинёшенька. Въ это время она утешаетъ себя то молитвою, то песенкой, то воспоминашемъ о старыхъ, лучшихъ временахъ…

— У всякаго времени, царевичъ мой, есть свое время, а кому Господь Богъ далъ хоть капельку сладости на этомъ свете, тотъ, хотя ему потомъ и горечь приходится пить, долженъ сносить свою долю спокойно и съ благодарностью. А я-то… что я, царица что ли, чтобы все делалось по моему велению? или святая, чтобы меня еще на земле ангелы венчали небесною славой?

Я не сознавалъ, сплю ли я, или бодрствую; духъ ли мудреца, или сердце ангела вещаетъ устами этой старухи, простой женщины? Никому ни малейшаго упрека, ни малейшей— жалобы ни на кого… только тихий вздохъ, а потомъ опять благословеше всемъ и всему.

— Ты и зимою живешь здесь, бабушка?

— А какъ же, царевичъ, и зимою, и зимою…

— Но я не вижу тутъ печки…

— Ха, ха, ха, царевичъ, какой ты потешный! Трудно видеть то, чего нетъ. Тутъ, царевичъ, печки нетъ и никогда не было.

— Но какъ же… во время морозовъ…

Поверите ли вы, докторъ, что, предлагая такой вопросъ, я самъ дрожалъ такъ, какъ будто дыханiе мороза пронизывало меня до костей? А вокругъ моего сердца делалось то, что делается съ убийцей, когда ему показываютъ останки его жертвы. А старушка снова засмеялась и ответила:

— А въ морозы, ты спрашиваешь, царевичъ?… Вотъ те щели въ дверяхъ, чтобъ сквозь нихъ ветеръ не дулъ еще больше, я сплошь законопачу мхомъ… окошко закрою доской, оставлю только не много, чтобъ въ комнате было не совсемъ темно… Все теплые лохмотья, какiе у меня есть, — а у меня ихъ много, — наверчу на себя, свернусь на постели и, если можно, вяжу чулки, а если пальцы ужъ черезчуръ закостенеютъ, читаю молитвы или такъ себе, о разныхъ разностяхъ разсуждаю. Въ сильные морозы, на ночь, я накладываю себе на одеяло столько сена, что сама прячусь въ немъ съ головою, а ужъ въ очень лютые переспишь где-нибудь у добрыхъ людей, а то и весь день проведешь, — то у пани писарихи, то у жены повара, то у кого-нибудь изъ коровницъ. Все эти люди, царевичъ мой, очень добраго сердца и охотно привечаютъ беднаго человека… Да пошлетъ имъ Всевышшй Господь за это всяческое благополучие! А я за то, что они меня отогреютъ, а порою и покормятъ, то чулочки имъ свяжу, то травки отъ кашля или отъ коликъ наберу, то за детьми присмотрю, то за больнымъ поухаживаю… Что могу, царевичъ, что могу, то и делаю, изъ благодарности, чтобъ расквитаться… да! Не съ волками же я живу, — съ людьми, вотъ я и не замерзла до сихъ поръ и съ голоду не умерла, хотя стараюсь обходиться своимъ, чтобъ не надоедать другимъ и не одолжаться… потому что, царевичъ, брать у людей и не отдавать — это грехъ и стыдъ… Вотъ съ водою мне хуже всего, очень тяжело всходить съ ведромъ на лестницу… а чтобъ сварить обедъ, я каждый день должна ходить въ пани писарихе… Хорошо, что она добрая и позволяетъ мне готовить у себя на кухне. Да наградить ее за это Богъ… а вотъ только съ водой да по этой лестнице… Однако, коли ужъ нельзя иначе, то и такъ можно справиться… стара я, царевичъ, да крепка… Ха, ха, ха!

Я смотрелъ на нее, смотрелъ, слушалъ и чувствовалъ, какъ горитъ мой лобъ.

— А этотъ молодой панъ, который тебя, бабушка, держитъ въ такой нужде, — ведь онъ негодяй, не правда ли? — вакимъ-то незнакомымъ для себя, совсемъ не своимъ голосомъ спросилъ я.

А она приложила къ губамъ свой темный, узловатый палецъ и зашипела:

— Тише!

— Насъ никто не услышитъ.

— Слышитъ ли кто, не слышитъ ли, царевичъ, никогда не нужно о людяхъ говорить дурно. Тьфу, царевичъ, скверное ты слово сказалъ, и несправедливое, — да, несправедливое! Что мы его знаемъ, что ли, семь пудовъ соли съели съ нимъ, что ли? И вдругъ, ни съ того, ни съ сего брякъ: негодяй!

Она разсердилась такъ, что ея худыя, румяныя щеки задрожали.