Одна сотая

Чистейшая фантазия! но я черезчуръ уже привыкъ удовлетворять каждую свою фантазию и безъ малейшей тени колебания позвонилъ въ ворота дома. Это была выходка изъ того сорта выходокъ, которыя мне нравились больше всего. Впрочемъ, въ сравнении съ другими, на которыя я отваживался каждую минуту, эта была такого невиннаго свойства, что о ней не стоило бы и упоминать.

Вы знаете любезность венцевъ и несравненное красноречие манеры… Я скоро очутился на лестнице и, несмотря на то, что она становилась все круче и темнее, мчался такъ шибко, какъ будто въ конце ея меня ожидалъ рай Магомета. Что касается квартиры, въ которую я хотелъ проникнуть, то ошибиться я не могъ, — расположение узкихъ каменныхъ домовъ стараго центра Вены мне было хорошо известно. При помощи зажженой спички я увидалъ старинную, тяжелую, низенькую, единственную дверь и слегка постучалъ въ нее.

— Herein! — тотчасъ же ответилъ мне голосъ изнутри.

Я вошелъ. Докторъ, поверите ли вы, что я сделалъ это безъ малейшей тени колебания, конфузливости или робости, напротивъ — съ чрезвычайно приятнынъ и веселымъ чуветвомъ, какъ будто совершалъ что-то необыкновенное и любопытное. Съ моихъ невольно улыбающихся губъ готовы уже были слететь слова, конечно, немецкия: «Милостивый государь иди милостивая государыня! я великий шалопай и больше ничего, но заинтересовался огнемъ, светящимся въ вашей квартире, и пришелъ посмотреть, кто и какъ живетъ въ ней. Я васъ не задушу и не обокраду, хотя точно воръ вхожу ночью къ незнакомымъ людямъ; я только удовлетворилъ свое любопытство, затемъ желаю вамъ доброй ночи и мирно ухожу отсюда! «

Вотъ что хотелъ сказать я, но не сказалъ и, переступивъ порогъ, точно Лотова жена, отъ изумленiя превратился въ соляной столбъ. Я увиделъ знакомое лицо человека, которого видалъ въ своемъ детстве и котораго узналъ потому, что такихъ, какъ онъ на свете немного.

Немецкое herein, которое я услыхалъ сквозь дверь, отскакивало отъ этого лица, какъ резиновый мячикъ отъ пода, потому что это лицо было насквозь наше — польское: открытое, добродушное со следами врожденной, хотя давно минувшей, веселости, съ высокимъ, морщинистымъ лбомъ, съ глубоко сидящими голубыми глазами, съ выдающимися губами, надъ которыми торчали короткие, жесткiе русые усы съ сединою. Однимъ словомъ, лицо веселаго человека, который перенесъ миого страдашй, почтеннаго землепашца, возмужавшего въ воинскомъ ремесле. Теперь онъ занимался совсемъ другимъ ремесломъ: худой, плечистый, во фланелевой блузе, онъ сиделъ на низенькой табуретке и пришивалъ дратвой подошву къ старому сапогу.

Первою мыслью, какая промелькнула въ моей годове, было: почему онъ теперь обратился въ сапожника; а потомъ, я самъ не знаю — какъ и почему, но встретившись съ его взоромъ, тихо проговорилъ: «извините»! Это я извиняюсь, я прошу извиеешя… не у дамы, которой наступидъ на шлейфъ или которой недостаточно поспешно подалъ упавший платокъ. Но этотъ человекъ когда-то принадлежалъ къ обществу, и хотя былъ иебогатымъ дворяниномъ со столькими-то десятками «душъ», какъ тогда говорили, его принимали всюду, ради уважения, которымъ онъ пользовался и ради родства, которое связывало его съ нашею сферой. Онъ бывалъ даже у моего отца. Какого же чорта онъ делаетъ съ этимъ старымъ сапогомъ? Нетъ ничего удивительнаго, что онъ не запираетъ двери на ключъ и всякому, стучащемуся къ нему ночью, тотчасъ же кричитъ: herein!

Комната словно пустыня: пустая и холодная. Нищета такъ и просвечиваетъ отовсюду. Небольшое количество хромоногой мебели, отвратительная куча старой обуви и лампа, ярко горящая на столе и освещающая раскрытую книгу, грязную чернильницу и испещренный мелкимъ почеркомъ листъ писчей бумаги. Услышавъ мое «извините», старикъ, — нетъ, я нехорошо сказалъ, онъ не былъ еще старикомъ, но казалось, что целый векъ пережитыхъ скорбей приросъ къ его лицу, — выпуская изъ рукъ сапогъ и дратву, слегка приподнялся съ табуретки и тихимъ голосомъ сказалъ:

— Мне очень приятно… соотечественника…

Меня какъ будто кто-то изо всей мочи ударилъ въ спину, — такъ быстро и низко я поклонился, — а онъ, удивленный и встревоженный этимъ ночнымъ посещешемъ, спросилъ:

— Что васъ могло привести сюда въ такое позднее время?

О, все святые! придите ко мне на помощь! Весело ли подшутить надъ этимъ человекомъ, какъ а намеревался подшутить надъ каждымъ, кого бы я ни нашелъ здесь, легко ли выпутаться? — но я почувствовалъ необычайное отвращеше и къ тому, и другому способу, — отвращеше странное, потому что я только и делалъ, что подшучивалъ надъ кемъ-нибудь или лгалъ съ утра до вечера, безъ чего, между прочимъ, не можетъ обойтись ни одинъ человекъ моей профессии. И я сказалъ правду. Съ веселою развязностью, положимъ, немного искуственною, я разсказалъ ему все, какъ было. Онъ сесть меня не пригласилъ, а самъ все сиделъ на своей табуретке и, съ головой, поднятой на меня, все всматривался въ меня и слушалъ, а когда я кончилъ говорить, снисходительно покачалъ головою и такимъ же тихимъ голосомъ проговорилъ: