Одна сотая

— Молодость… легкомыслие… Дурного вы ничего не сдела ли… только это невежливо, — и онъ снова мягко спросилъ у меня:

— Съ кемъ я имею честь?…

Я сказалъ ему мою фамилию. Какъ подброшенный пружиной, онъ всталъ съ табурета и во всю вышину выпрямился своимъ худымъ, плечистымъ станомъ. Его густыя брови сошлись надъ глазами, которые блеснули изъ глубокихъ впадинъ. Онъ несколько разъ двинулъ усами и не прежнимъ уже, тихимъ и мягвимъ голосомъ, но отрывистымъ и еле сдерживаемымъ, началъ:

— Знаю, знаю! слышалъ! да и кто не слыхалъ? Такъ это вы такъ показно и шумно живете здесь и такъ разбрасываете по мостовой деньги, что по вашей милости надо всеми нами смеется последняя немецкая ворона? прекрасно! Я радъ, очень радъ, что познакомился съ такимъ славнымъ мужемъ, осеняющимъ насъ такою честью! Еще немного летъ такой жизни, и вы заслужите себе памятникъ!

Пускай мне каждую ночь снится Вельзевулъ, если я при речи старика не разинулъ ротъ, какъ самый последний дуракъ. Я не зналъ, что собственно делается со мной, — настолько ново было то, что делалось. И смехъ меня разбиралъ, и гневъ, и другое какое-то чувство, природы котораго я пока еще распознать не могъ, но которое начинало мне причинять огромную неприятность. А онъ подошелъ но мне, уставился на меня своими глазами такъ упорно и проницательно, что я опустилъ свои глаза, и, дотрогиваясь до моего плеча своею рукою, огрубевшею и отвердевшею отъ кожи и шила спросилъ:

— Вы давно не были тамъ?

Какъ ученикъ отвечаетъ на вопросъ сердитаго учителя такъ и я тихо ответилъ:

— Я не былъ тамъ уже три года.

— Вотъ какъ! — проговорилъ онъ и покачалъ головою. — Вы можете быть тамъ и сидите здтсь… Боже мой! А я не могу…

Онъ сжалъ себе голову руками и началъ раскачиваться то въ ту, то въ другую сторону и все повторялъ: «Не могу, не могу, не могу!»…

Я виделъ, какъ изъ-подъ его темныхъ ладоней медленно потекли по щекамъ две крупный капли. Но вдругъ онъ однимъ большимъ шагомъ подошелъ въ столу, селъ на табуретку, подо двинулъ мне другую и, взявъ въ руки исписанный листокъ бумаги, отрывисто сказалъ мне:

— Садитесь и слушайте!

Письмо, которое онъ прочелъ мне, писала его невестка, вернее — вдова его сына и мать троихъ его внуковъ. Особеннаго въ немъ ничего не заключалось. Такъ какъ они утратили все имущество, то находились въ большой нужде. Она давала въ городе уроки языковъ и музыки, — этимъ все и жили; но когда одинъ изъ мальчиковъ тяжело захворалъ, и мать должна была долго ухаживать за нимъ, появилась крайняя нужда. Вследствие этой нужды другой мальчикъ долженъ былъ перестать посещать школу, а старшая девочка прямо ходила побираться, но не умела угождать милосерднымъ людямъ. Все это кончалось короткимъ восклицаниемъ: «Спаси!» Прочитавъ письмо, старикъ вскочилъ съ табурета и показывая рукою на разбросанную повсюду обувь, воскликнудъ:

— Я… спасать ихъ! Починщикъ старой обуви! Все, что было можно делать, я делалъ: пилилъ дрова, билъ камень, носилъ тяжести, издыхалъ съ голоду… Я измучился… я теперь только это и могу делать… На это немного нужно… Я каждый день емъ хлебъ, а иногда и мясо. Но спасать другихъ! Съ ума сошла баба! Несколько летъ тому назадъ, — дело иное. Эхъ, золотыя мои поля, зеленая дубрава, пятьдесятъ молочныхъ коровокъ! Воспоминания, милости вый государь, старыя басни!

Тутъ онъ опомнился, пришелъ въ себя и, снова устремивъ на меня заплаканные глаза, продолжалъ уже спокойно:

— Но дело не въ томъ. Верьте мне, что я не на это хотелъ обратить ваше внимаще, то-есть не на себя и на своихъ… а…

Онъ снова разгорался и, вспыхнувъ, ударялъ ладонью по письму.

— Но тамъ тысячи такнхъ, десятки тысячъ, а вы… Голосъ застрялъ въ его горле.

— Вы… вы… — повторялъ онъ и наконецъ закончилъ — вы сидите здесь и награждаете немецкихъ прихлебателей и балетчицъ… Сеете повсюду силу, разумъ, — да развЕ у васъ у самихъ-то и сердца человеческаго нетъ? Бездельники!

Докторъ, какъ вы думаете, далъ я этому человеку пощечину и вызвалъ его на дуэль? Въ течете десяти летъ у меня было четыре дуэли, и я поназалъ свету, что я не трусъ. Можетъ быть, я и теперь сделалъ бы то же, если бы мне это пришло въ голову. Но мне въ голову это не пришло. Я схватилъ исписанный листокъ, запечатлелъ въ памяти названiе городка, откуда было послано письмо, и, не говоря ни слова, началъ отступать задомъ къ дверямъ, какъ ето делаютъ верные, когда удаляются отъ папы.