Одна сотая

Каной въ это время былъ видъ моей тетки, я описывать не буду, потому что словами не сумею изобразить ея лица, покрасневшаго вплоть до подвитыхъ волосъ, ея вытаращенныхъ и горящихъ злобою глазъ и колебанiя черныхъ кружевъ, украшающихъ ея грудь. Если бы на месте ея супруга находился бы кто-нибудь другой, то онъ вышелъ бы съ честью изъ этого дела и вызвалъ бы меня на дуэль, но онъ старательно избегалъ моего взгляда и предпочиталъ обратиться въ глыбу льда, чемъ въ пылающий волканъ. А тетушке что было делать? Встать изъ-за стола и уйти, — это значить прибавить еще одинъ тонъ въ скандалу, который и такъ становился огромнымъ. Она поняла это, осталась и испытала удовольствие просидеть целый длинный обедъ съ той миленькой особой, которая, проницательно вникая въ мои планы, такъ болтала, что я же долженъ былъ унимать ее, потому что ея болтовня начинала уже нарушать требования моего вкуса.

Какимъ громкимъ эхо все это прокатилось по Парижу, я не буду вспоминать, — я скажу только одно, что, покидая ресторанъ, я чувствовалъ себя на седьмомъ небе. Это никого не должно удивлять, во-первыхъ, потому, что месть — чувство сладкое, а во-вторыхъ, я совершилъ смелый и оригинальный подвигъ и, безъ фальшивой скромности, долженъ былъ оценить себя вполне по достоинству.

Что вы говорите, докторъ? Вы хотите, чтобъ я пересталъ болтать и отдохнулъ немного? Да ни за что на свете! Воспоминание о дорогой тетушке приводитъ меня въ самое приятное расположение духа. Скоро ея детки заберутъ оставшиеся после меня крохи моего состояния. Если бы можно было устроить иначе… но, кажется, нельзя. На страже благосостояния аристократическихъ родовъ стоять законы и да будутъ они благословенны! Ибо во что же превратился бы миръ, еслибъ онъ лишился такого украшения и славы, какъ, напримеръ, я или моя тетушка? Такъ вотъ, то, что наступило после описаннаго мною деяния, представляется для меня самого такою загадкой, что я долженъ говорить объ этомъ, долженъ, долженъ… Не мешайте мне! Это последнее пиршество, которое я устраиваю себе изъ разяообразныхъ блюдъ моего прошлаго… ахъ, насколько они были разнообразны!

Съ сердцемъ, преисполненнымъ сладости, я вышелъ изъ ресторана и собирался вместе съ Розой возсесть на аиста, какъ вдругь кто-то дотронулся до меня и назвалъ по имени. То былъ одинъ изъ людей, которыхъ я больше всего любилъ въ моей жизни, — молодой художникъ, съ большимъ талантомъ, отчасти кутила и, вообще, добрый малый. На этотъ разъ онъ свалился на меня, какъ ястребъ на ласточку, схватилъ меня за лацканы моего сюртука и, заглушая грохотъ экипажей, такъ быстро и торопливо затараторилъ о какой-то необыкновенной, прелестной и чудной картине, какъ умеютъ делать только одни французы.

— Ты еще не видалъ «Гуса передъ судилищемъ?» Sapristi! Ты варваръ, дикарь, злодей, не стоящий меднаго гроша! Ну, влезай въ аиста, влезай живее! Поезжай, смотри, удивляйся!

Онъ въ своихъ мускулистыхъ рукахъ держалъ уже за лопатки и трясъ меня, какъ грушу.

— Я никогда не влезу въ аиста, если ты поломаешь мне кости.

— Ахъ, правда! Mille pardon! Но этотъ «Гусъ передъ судилищемъ..»

Онъ не замечалъ даже, что лошадьми править Роза, а не кучеръ, повелительно крикнулъ: «Au salon!» — а самъ, какъ скороходь, побежалъ впередъ. «Au salon!» — повторила моя спутница.

Спустя четверть часа мы находились на картинной выставке. Та картина, къ которой меня влекъ мой деспотическiй другъ, была рисована не французомъ, но все-таки занимала почетное и отдельное место.

— А, ты знаешь? виделъ? Темъ лучше; тебе легче будетъ понять то, чего я никогда не понималъ… Я, смеющийся, веселый, разсеяннымъ взглядомъ охватилъ большое полотно и мысленно началъ обдумывать, какъ я буду критиковать эту картину и злить ея горячихъ поклонниковъ. Но не прошло и минуты, какъ со мной случилось что-то странное. Словно какое-то дуновение сразу угасило свечку моего веселья.

Какой онъ бледный, прямой и спокойный! Въ черномъ платье, съ этимъ бледнымъ, спокойнымъ лицомъ, онъ стоить передъ своими судьями, и нетъ въ немъ ни самохвальства, ни тревоги, ни гордости, ни покорности, — одна только сила веры и готовность пойти за нее на все. Вещь совершенно понятная, потому что онъ думаетъ не о себе, но о томъ, чтоб лучезарнымъ столпомъ предстало передъ его глазами и огнемъ любви запылало въ его сердце. Такой спокойный, — онъ, вместе съ темъ, точно весь сотканъ изъ огня; такой простой, — онъ поражаетъ величиемъ борьбы на жизнь и на смерть.

Я очень неясно и очень неточно зналъ его историю, зналъ, что онъ покончилъ на костре. Какъ! и даже предвидя этотъ ужасъ, онъ стоить передъ теми, которые этотъ ужасъ готовятъ для него, стоитъ не разгневанный, не устрашенный, и говорить съ ними безъ крика, безъ угрозъ и безъ мольбы о пощаде? Ноги у него не подкашиваются, голосъ въ груди не замираетъ? Правда, онъ бледенъ, но святою бледностью сосредоточеннаго жара истины и милосердной жажды одарить человечество милостыней правды.