Одна заживу, сама с собой

Однако не выходит. Одиночество, которое должно быть приручено и легко управляемо, бунтует. Момоко-сан спрашивает себя: как же изменилась ситуация? И тут же ответ: да ничаво ж не поменялось, ничегошеньки, все такое же, как и было. Ну а что с сердцем поделать? Момоко-сан вся поникла, как будто ветер поменял направление. Почему же так происходит? Какова сущность этого одиночества? Не получается это объяснить тем, что вот, мол, по таким причинам возникают такие-то эмоции. Если бы можно было объяснить, было бы и бороться с ним легче. Однажды вдруг раздалось страшное: «Бу-у-а-бу-бу-ууу», – и ее охватило давящее чувство, как будто кто-то прижал ее к земле, не давая пошевелиться; раздался душераздирающий нечеловеческий голос, она чувствовала, что из гортани выходили звуки, похожие на слова «Одинокая я… одиноко мне». Голос ли это Момоко-сан или чей-то голос, выходящий из ее недр, было невозможно определить. «А, опять? Ну и идите к чертям», – бормочет Момоко-сан. С улицы ее вопли слышны не более чем как просто «Ай-ай-ай» или «бах-бах». И так внутри ее продолжается перепалка между звуками, которые нельзя назвать звуками, голосами, которые нельзя назвать голосами, но она знает, что где-то эти голоса – эхо звуков, вызывающих воспоминания о прошлом.

В этом месте тебя связывают по рукам и ногам и некуда бежать, остается только втянуть голову и свернуться как мокрица.

И тогда Момоко-сан замечает, что одиночество со временем понемногу должно исчезать, как будто от него отделяют листы тонкой бумаги. Дни за днями – это хорошо, когда-нибудь все утихнет, так она обманывала себя – и только подумала, что кое-как его преодолела, как бах! Эта боль. В этой боли вся жизнь моя собралась и не убежать, ох, не бежать от нее.

Момоко-сан вздыхает, и теперь настроена размышлять о прежних временах.

Но не только ж плохое было-то. Ей вдруг хочется себя утешить. Да, точно так, говорю вам, все не так плохо. Благодаря одиночеству своему я стала такая умная. Я до того, как узнала печаль, и я после этого – совсем разные же люди, можно провести жирную линию. Так она думала. И вот когда она взяла свои чувства, размяла их хорошенько и стала дубить, вдруг появился мягкий свет свечи. Что было поводом? Наверное, сладость булки, начиненная бобовой пастой анко, сладость, которая отзывалась в зубах. Момоко-сан слегка расправила втянутую в плечи шею и потрясла головой. И тут потихоньку: «А, так я еще живая, можно пожить-то еще? Зачем? Я не знаю, эта радость только моя или у всех она?» – В голове Момоко-сан поднялся шум, голоса сотрясали ее старое тело, каждый выдавал слова, которые сложно было отличить одно от другого.

Вот что, по правде говоря, произошло с Момоко-сан несколько дней назад.

А сегодня у Момоко-сан в голове: «Все ли в мире так несчастны иль я один…»[9], она быстро придумала место, где есть много людей, и теперь сидит в клинике. Конечно, у Момоко-сан в ее возрасте имеется пара жалоб на здоровье, и она пришла сюда с расчетом заодно проконсультироваться с доктором.

Продолжался какой-то непонятный внутренний подъем; вдобавок, проехавшись и на поезде, и на автобусе, от чего уже совсем отвыкла, она пришла в такое восторженное состояние, что готова была обнимать за плечи незнакомых тетушек и тереться щекой об их щеку. Наконец, Момоко-сан опустилась в кресло в комнате ожидания. Ей хочется говорить – с кем угодно, – рассказать, что произошло у нее внутри, что она надумала и почувствовала… Но как же…

Идет время, и, что вполне естественно, ее пыл остывает. Запас энергии истощается.

Ее фантазии о том, что все пациенты живут, пытаясь вынести свое одиночество, преодолевая страшные испытания, и случайно здесь собрались, развеялись от реальных разговоров об анализе крови, ЭКГ, давлении («А верхнее сколько?» «А нижнее сколько?»), анализе мочи, увяли, будто их обдали холодной водой из ведра. То, что стало явным, вылезло на поверхность, так это – чпок – она сама, такая как есть, безо всяких обиняков. Да и так всегда было. Момоко-сан сама по себе внутри была очень говорливая, но как только ей приходилось видеть перед собой другого человека, она не могла ни слова сказать, как будто немела. Только слюну глотает. Не может передать другим то, что думает. «Во мне что интересного есть, до этого людям-то никакова дела… Так и мне неинтересно ничуточки, что там люди говорят».

Момоко-сан хочет объясниться, оправдаться. И она понимает.

«Был же, был же он. Один-единственный. Тот, кто слушал меня. Тот, кто интересовался да смеялся моим словам. Мужчина мой, один-единственный».

Момоко-сан чуть улыбнулась и слегка покачала головой. Он у нее всегда в сердце, можно и не вспоминать специально. Надо еще о чем-нибудь подумать, о другом.

Постепенно на ее лице появилось ироническое выражение, и она, больше не в силах переносить то, что ее окружало, стала пытаться возвыситься, с презрением глядя на людей вокруг и приговаривая про себя что-то вроде: «Ох как вышагивает этот старый дурак» и тому подобное.