Однажды в январе

— Рассказывайте, рассказывайте,— попросил Норберт. Он не сводил с нее глаз и улыбался с откровенной нежностью, глубоко ее трогавшей.

— А вам не скучно? — счастливым голосом спросила она и про себя отметила, что сейчас Норберт совсем не такой, каким был всего сутки назад, когда она его увидела впервые. Суровое, исхудавшее лицо его заметно смягчилось.

— Скучно? Ну что вы, нет конечно. Кто же не любит детей? Так приятно вас слушать.

— А ребятишки в таком возрасте уже говорят? — спросил Отто.— Я что-то позабыл.

— О да. Только не фразы, а отдельные слова. Но понимают уже ой как много, в общем-то все. Я, бывало, надивиться не могу — как это ребенок научается понимать, что ему говорят. Спросишь его: «Йози, сейчас купаться будем, хочешь?» А он: «У-у, пася» — это значит: «Хочу купаться». А потом, если я сразу не унесу его в ванну, дергает меня за руку и спрашивает: «Пася? Пася?» Все дети любят купаться.

— Пася-пася,— с улыбкой повторил Норберт.— А какие еще слова он знал? «Папа» и «мама», да?

— Да, но выговаривал он их на свой лад — до того забавно! Что-то вроде «мамба» и «паэп». Как все детишки в этом возрасте, он называл разные вещи одним и тем же словом. Ну вот, например, «етька» у него означало и «конфетка» и «печенье». По-маленькому и по-большому просился одинаково—«ди-ди», а всякая еда у него была «ням-ням».— Она опять засмеялась.— А вместо «киса» он говорил «кититити». И почему у него получалось такое длинное слово, ума не приложу. Ой, еще у него было одно ужасно милое словечко: «зими». «Зими Йози» — значит: «Возьми Йози на руки».

Где-то неподалеку громко залаяла собака, и смех Лини разом оборвался.

— Уходить от окна!—резко бросил Андрей, и все, пригибаясь, разбежались в разные стороны.

А лай не прекращался — сердитое гавканье большой собаки.

— Давайте спрячемся наверху! — испуганно крикнула Лини.

— Постойте, я слышу детский голос,— сказал Юрек и торопливо подполз к окну сбоку. Лай все не умолкал, но напряженно сгорбленная спина Юрека распрямилась.

— Ничего страшного. Два хлопца в снежки играют.

— А вдруг они заберутся сюда и обнаружат нас? — забеспокоилась Лини.

— Я посторожу. Но в том есть что-то странное.

— Что именно? — спросил Норберт.

— Вот уже пять лет в Польше собак нет. Тех, что получше, немцы забрали для охраны, остальных перебили. Польская семья не может иметь собаку — то есть против правил. Откуда же здесь, в деревне, собака?

— Ну, припрятать собаку не так уж трудно,— заметил Отто.

— Да, но то карается, могут арестовать.

— Послушайте-ка,— с жаром заговорила Лини.— Ведь это доказывает, что место здесь безопасное, разве нет? Если б сюда наведывались немцы, мальчишкам не разрешили бы выводить собаку со двора.

Отто усиленно закивал:

— Верно. Значит, тут безопасно.

— Да, безопасно, очень хорошо,— сказал Андрей.— Но лучше мы все-таки дежурим. Один здесь,— он показал на окно,— один наверху, смотреть в другая сторона. Сменяться каждый час.

— Но ведь после жатвы немцы здесь не появлялись — так ты говорил? — обратился Отто к Юреку.

— Так. Немцы не появлялись.

— Чего ж тогда беспокоиться?

Андрей пожал плечами.

— Но так больше безопасно. Так делать правильно.

Отто растянулся на полу, закинул руки за голову.

— Семь лет я постоянно озираюсь: нет ли поблизости эсэсовца? Глаза, сердце, печенка — все во мне устало от этого. А ты, если хочешь, стой попусту, карауль.

— Норберт, Юрек,— сказал Андрей.— Вы дежурите со мной по очередь?

— Ну, зевать, конечно, не приходится,— сказал Норберт.— Но зачем караулить круглые сутки — тоже не пойму. Просто не вижу причины.

— Тогда я дежурю один,— возмущенно бросил Андрей.— Это очень необходимо.— И он стал у оконного косяка.

Норберт пожал плечами, сел.

— Лини, расскажите нам еще что-нибудь про Йозефа. Наверняка вы были замечательной матерью.

И Лини принялась рассказывать, как малыш обожал прятаться, а когда его находили, закрывал глаза. Вскоре Андрей повернул к ней голову и, приложив к уху ладонь, стал внимательно слушать. А потом, как и все, расплылся в улыбке и окончательно позабыл, что стоит на посту. Ибо им, так же как и остальными, владело неосознанное желание, куда более властное, чем доводы разума: избавиться наконец от невыносимого напряжения. Вся их жизнь в Освенциме изо дня в день была сплошным напряженнейшим усилием: надо было преодолевать страх и скрывать ярость, держать себя в кулаке, скручивать ободранные нервы и сохранять самообладание перед лицом невообразимого ужаса. Просыпаясь поутру, они никогда не могли быть хоть сколько-нибудь уверены, что доживут до вечера. И теперь, в благословенном покое этого убежища, просто немыслимо было по- прежнему сохранять неусыпную бдительность.