Однажды в январе

— Господи, что за дурочка! Во-первых, не всегда же он будет, этот страх; во-вторых, ты ведь не виновата, что так у тебя получилось. Все мы вышли из этого ада израненные — каждый на свой лад. И все-таки если теперь, после вашего ночного разговора, ты ничего ему не скажешь — жди осложнений. Как бы деликатно он ни держался, ведь он хочет тебя мучительно. Просто вывих какой-то — говорить человеку, что он тебе нравится, но что подпустить его к себе ты не можешь. И это в наших-то обстоятельствах.

Клер вдруг почувствовала глубокую усталость.

— Я об этом поразмыслю. А теперь идем отсюда, надо же и мужчинам дать помыться.

В дверях Лини остановилась и, думая о своем, грустно сказала:

— А знаешь что? Может, Голландия уже освобождена? Может, я увижу Йози совсем скоро — через каких-нибудь несколько недель. Боже, что это будет за день! У меня сердце разорвется от радости.— Потом вдруг: — Если сегодня ночью Норберт не свистнет мне, придется взять его силой.

— Интересно, а как голландкам такое удается? Мы этого не проходили.

Лини рассмеялась:

— Вот я как раз и обдумываю, как приступить к делу.

Юрека, Андрея и Отто они нашли в огромном пустом цеху — те сидели на ступеньках лестницы.

— Эй, девушки! — окликнул их Отто.— Мыла нам оставили?

— А как же, большущий кусок.— И Клер показала руками:— Вот такой. Ничего, что оно душистое? Вы не возражаете?

— Еще как возражаю. Тогда уж лучше никакого не надо.

Юрек рассмеялся:

— Да если б кто-нибудь дал тебе кусок мыла, ты бы то мыло исцеловал, будто это есть красивая паненка. Не-е-ет?

— Ха-ха! Правильно,— подхватил Отто. Потом показал не противоположную стену.— Видите, девушки, вон те два окна, что поближе? Если придется прыгать, то в эти.

— Почему именно в эти? — спросила Клер.

— Рамы тут везде двойные, и наружные примерзли к косяку. Так что пришлось пустить в ход мой нож и долото, которое принес Юрек; мы основательно попотели, пока удалось открыть те два окна. Теперь будем каждый час проверять — как бы опять не примерзли.

— Да здравствуют мужчины! — с жаром воскликнула Лини.— Нам, женщинам, в жизни до этого не додуматься бы.

— Виват Андрею! — сказал Юрек.— То была его мысль.

Андрей только отмахнулся:

— На моя родина мы больше привыкали к таким окнам.

— Ладно,— сказал Отто.— А теперь пошли отмокать в горячей ванне.— И, приставив ко рту согнутые ладони, он крикнул: — Эй, Норберт, можешь спускаться!

— А что он там делал? — спросила Лини.

— Следил за дорогой, пока вы мылись.

— Так, может, теперь нам подежурить наверху?

— Сами справимся, будем по очереди следить из нижнего окна.

Мужчины двинулись во внутреннее помещение, и, проходя мимо Клер, Андрей сказал ей по-русски:

— Вы немного порозовели после мытья. До чего же приятно это видеть.— Потом по-немецки Лини: — Ну сейчас вы повторяете массаж, да? Так делать правильно!

— Так точно, доктор, помассируем,— улыбнулась Лини. А когда он вышел, добавила: — Из него получится преданный муж, можешь не сомневаться.

Клер только нос сморщила:

— Гадалка из тебя не выйдет, этим ты себе на хлеб не заработаешь.

— Смотри-ка, а ведь нам обеим снова придется думать, чем зарабатывать себе на хлеб. Что ж, секретаршам и переводчицам...— она не докончила: на верхней площадке лестницы появился Норберт.— Ну, какая там, наверху, погода? На дороге, должно быть, ни души — иначе вы бы нам крикнули?

— Видел парочку ворон, больше ничего.

— А чем кормятся вороны в такую снежную зиму?

— Не знаю.— Он стал спускаться и, когда очутился у Клер над головой, вдруг добавил: — И знать не хочу.

Было в его голосе что-то такое, что заставило Лини весело расхохотаться. Норберт, улыбаясь, смотрел на нее сверху. Но вот улыбка его погасла, теперь весь вид его выражал тоскливое, страстное желание.

У Лини сразу стало серьезное лицо. Мгновение спустя Клер могла бы поклясться, что они начисто позабыли о ней. Их взгляды сомкнулись накрепко, их глаза говорили. Но вот Норберт протянул руку, и Лини встала. Щеки ее раскраснелись, глаза горели. Не сказав Клер ни слова, даже не взглянув на нее, она стала подниматься по лестнице.

Клер слушала их удаляющиеся шаги, у нее ком подкатил к горлу. А когда шаги стихли, растроганно заплакала и всей душой пожелала Лини, чтобы ей было радостно и хорошо. Потом откуда-то из глубины ее существа нахлынуло и волною обрушилось воспоминание: насквозь просвеченный солнцем день, когда она стала возлюбленной Пьера. Где все это теперь — его страсть и нежность, его ласковые глаза и теплые губы? Силой отняты у нее навеки, сожжены, обратились в прах, что развеян польскими ветрами.

— О, мой Пьер!

3