Однажды в Лопушках

И вновь смотрит прямо и строго, как первая учительница, которая, казалось, всех-то насквозь видела, а Олега — так особенно.

— Квартиру и содержание? Правда, как-нибудь так, чтобы никто не узнал, ведь ни к чему скандалы, верно? Тихое карманное существование в роли твоей игрушки? С ожиданием, когда я надоем.

— Ты…

— Игрушки надоедают. Даже самые любимые, — покачала головой Калина. — А еще твоя супруга…

— Еще не супруга.

— Объявление уже вышло. И отступить тебе не позволят.

Её улыбка была печальной и светлой.

— Не простят, если отступишь. И ты это знаешь. И я знаю.

Олег заворчал.

И ничего не ответил.

— А стало быть, в твоей жизни есть другая женщина. Я видела её. И она не потерпит соперниц. Любовниц, быть может. Таких, которые случайные. У всех ведь бывают слабости.

— Я тебе не изменял!

Сказал и вспомнил… вспомнил, за что стало стыдно тотчас, будто он, Олег солгал. И ведь врать-то приходилось. Любому взрослому человеку приходится врать. А все одно…

— Ты же от меня ушла и вот… — получилось, будто он оправдывается. Какого вообще он должен перед ней оправдываться?

— Это даже хорошо, — Калина подняла длинную щепку. — Поверь, тебе стоит вернуться.

— А если не хочу?!

— А чего хочешь?

Вчера он точно знал, чего хочет, сегодня же… вздохнул и сказал:

— Поможешь машину найти? Завтра… с утра если, а то сегодня вот дрова надо… я обещал. А Олег Красноцветов слово держит. Но завтра ведь поможешь? Машину найти?

Почему-то ожидал, что Калина откажет, но она кивнула. И добавила:

— Все одно не задерживайся надолго. А то ведь и навсегда застрять можешь…

…почему-то прозвучало угрозой.

На завтрак я сварила гречки. Нет, на самом-то деле, что еще варить, если варить больше нечего? И если Оленька Верещагина нос кривила, то прочие, включая мрачноватого типа, который представился Беломиром, ели спокойно, с пониманием.

— Только не говори, что на обед тоже гречка будет! — Оленька бросила тарелку на стол, и та зазвенела, закачалась, но была остановлена крепкою рукой.

— Больше нечего.

— Найди чего! — Верещагина топнула ножкой. — В конце концов, это… это невыносимо! Беломир, скажи ей…

— Скажу, что любые трудности закаляют, — сказал Беломир, усмехнувшись. — А уж гречка — сильнее прочих.

Закаляться гречкой Оленька не желала и, громко фыркнув, исчезла в своей палатке.

— Извини, но в город получится только после обеда… сеть надо свернуть, уж больно нестабильна, — некромант смутился.

А я кивнула.

После обеда, так после обеда. Помнится, наш шеф готовил свекольное гречотто, немалой популярностью пользовалось. Вот и попробую. Потом. Позже. А пока… глаза слипались, и зевок я с трудом сдержала. Посуду и вовсе мыла, засыпая на ходу.

Стоило бы домой пойти, но тратить время на дорогу показалось глупым. Я обошла лагерь, с завистью поглядев на аккуратные палатки. Подумала даже, что можно забраться, нет, не к Оленьке, а к Важену, но не решилась. А вот огромный куст старого шиповника поднял ветки, пропуская меня в колючее нутро.

И опустил.

Повинуясь слову, зашевелилась лебеда, поползла звездчатка, укладываясь мягким пушистым ковром. И тень старой стены укрыла меня от солнца. Я бросила на землю старое покрывало.

В конце концов, в годы юные я любила дремать вот так, забравшись в кусты.

И лето на дворе.

Тепло.

Не простыну… не должна, во всяком случае. Жаль, подушки с собой не прихватила. Правда, и так сойдет. И из земли, словно отозвавшись на мысли мои, вынырнул корень, выгнулся, подставляя себя мхам, что оплели его густою сетью.

— Спасибо, — сказала я и погладила корень, чей бы он ни был.

В сон я провалилась сразу.

И сперва тот был вполне себе обыкновенен, полон разорванных картинок и ускользающих мыслей, что потянулись в сон оттуда, из мира яви. Но они исчезли и…

…у деревьев тоже есть память.

И листья зашелестели над водой пруда. Тот вовсе не походил на нынешний бочаг, но был вполне обыкновенным прудом, из тех, которые часто создавались человеческими руками. Этот пруд имел свое место в саду, и вода качала тяжелые листья кувшинок. Под ними ниже мелькали тяжелые туши карпов, что порой поднимались к самой поверхности. Корни тополя пили воду. И помнили вкус её, слегка застоявшейся, самую малость тронутой цветением. Пруд тоже нуждался в уходе, как и сад.

— Госпожа, выпейте, — донесся голос словно издали. И тополь зашелестел. — Госпожа, вам нужно думать о ребенке…

— Я его не хочу, — ответила госпожа. И голос её показался напрочь лишенным жизни.

— Но он есть.

— Я его не хочу.

— Не упрямьтесь, выпейте.

— Зачем?

— Это укрепляющее зелье… если не хотите думать о ребенке, подумайте о себе. Он тянет из вас силы.

Во сне я увидела и эту женщину, в темном платье, довольно просторном, но не скрывающем округлившегося живота её. И вторую, в простой одежде.

— И, если не поддерживать их, вы умрете.

— Так будет лучше.

— Для кого, госпожа?

— Для всех.

Она была красива, эта девушка. Настолько красива, что, пожалуй, могла бы составить конкуренцию Калине. Только красота не принесла ей счастья. Я это знала. Там. Во сне.

— Ненавижу, — произнесла она не слишком уверенно.

— Кого?

— Всех. И тебя тоже.

— Меня-то за что?