Однажды в России

Последнее слово подсудимого прозвучало в гробовой тишине. Даже пенсионеры слушали, не шелохнувшись. Он не оправдывался, а говорил лишь о том, что во время обыска, вопреки его законным требованиям, работники милиции не включили в опись имущества, например, скрипку Страдивари, хотя в протоколе нашлось место для алюминиевой ложки и шариковой авторучки ценою в 32 копейки. У него изъяли свыше восьми тысяч произведений декоративно-прикладного искусства, тогда как в материалах дела содержатся сведения только о пяти с небольшим тысячах. Куда делись остальные, в том числе все до одного драгоценные камни, скрипка и множество других, поистине бесценных предметов? Где описи коллекций, где систематизированная картотека с фотографиями? Где редкие книги по искусству? Все это вывозилось из квартиры тайно, по ночам, и исчезло, растворилось без следа. А как производились экспертизы? Работники Государственного музея этнографии народов СССР оценили 200 авторских скульптур из янтаря, среди которых было шесть произведений Карла Фаберже, в 670 рублей, то есть по 3-4 рубля за штуку, что дешевле одного необработанного куска янтаря весом 800 граммов, ими же оцененного в 800 рублей! Про часть предметов в трех других актах экспертизы со святой простотой отмечено, что "из-за отсутствия прейскурантов" эти вещи, видите ли, "не имеют стоимости", причем по неуклонно прослеживаемой закономерности это относится к самым лучшим из них. Вдумайтесь, какие могут быть прейскуранты на произведения искусства? Случайна ли эта профессиональная безграмотность? Нет, все от начала и до конца совершалось сознательно, в надежде позднее, после конфискации, безнаказанно разворовать то, что еще чудом сохранилось. Впоследствии, если вдруг обнаружится недостача, воры погасят ее, внеся по 3-4 рубля за предметы, истинная цена которых измеряется тысячами. Неужели это ни о чем не говорит суду?

Тизенгауз перевел дух и безнадежно махнул рукой.

На следствии и на первом суде, вяло, без прежнего подъема продолжал Тизенгауз, он ни словом не обмолвился обо всем этом из боязни побоев, которым он неоднократно подвергался в "Крестах", а теперь ему все равно. Будь что будет, от судьбы не уйдешь! И он без сил опустился на скамью подсудимых, отвернувшись от судей.

Суд удалился в совещательную комнату, а присутствовавшие в зале разбрелись кто куда. Сергей назойливо маячил в дальнем конце коридора, расхаживая кругами, а Лена делала вид, что не замечает его, и пила кофе из термоса, закусывая бутербродами, предусмотрительно захваченными из дому. Бутербродов было шесть, Лена сделала столько с расчетом на Марину и Андрея Святославовича, но они вежливо отказались и отошли к окну, где молча курили в тревожном ожидании.

За время, прошедшее с января по сегодняшний день, Лена ни разу не видела Тизенгауза. Он нигде не работал и после тюрьмы с трудом приходил в себя, попеременно обретаясь то у Марины, в Веселом поселке, то в своей квартире, на Гражданке, и всячески избегая встреч с бывшими коллегами. С Мариной же она дружила по-прежнему, хотя что-то в их дружбе изменилось, причем не в лучшую сторону. Не то чтобы Марина перестала безраздельно доверять Лене, нет, но какой-то налет, а вернее сказать, тонкий ледок отчуждения периодически давал себя знать. Лена не заводила разговоров о будущем Тизенгауза, справляясь только о его здоровье, а Марина, против обыкновения, не стремилась говорить о наболевшем, что Лена не без горечи сочла вполне естественным.

Прошел час, затем еще полчаса, все давно собрались в зале, а судьи не торопились покидать совещательную комнату. Тизенгауз, согнувшись и вобрав голову в плечи, замер на скамье подсудимых, Марина целиком ушла в себя, а Лена рассеянно прислушивалась к спору, разгоревшемуся между адвокатом и обвинительницей. Забыв недавние распри по делу Тизенгауза, они громко обсуждали перипетии парламентского скандала вокруг Гдляна и Иванова, как бы поменявшись ролями: обвинительница рьяно защищала следователей Прокуратуры Союза, называя их народными героями, а старый адвокат с сарказмом утверждал, что в позиции обоих невооруженным глазом прослеживается заведомо обвинительный уклон.

"Встать, суд идет!" - перекрывая шум в зале, звонко прозвучал девичий голосок секретарши, и румяный судья, избегая смотреть на Тизенгауза, с председательского места огласил приговор. Если отбросить многократно повторявшиеся подробности, то сухой остаток выглядел не слишком утешительно для подсудимого.