Однажды в замке

– Глупец! Сюзанна – моя! Эди не имела ни малейшего шанса! Она никогда не держала на руках младенца, знаете ли вы это? Отец не позволял ей играть с другими детьми: ему было слишком важно уберечь ее талант. Она могла бы со временем завоевать сердце Сюзанны, но вы отдали ребенка, даже не посоветовавшись с ней. А потом оставили собственную жену плакать, лежа на полу, после того, как лишили всего, что делало ее женщиной!

Губы Гауэйна онемели. Он молча смотрел на Лилу. Она подступила ближе и снова ткнула его пальцем в грудь.

– После этого вы вылетели из комнаты, в расстройстве. Оттого что купили бракованный товар! Словно вы, скучный, глупый, омерзительный бюрократ, оказались достаточно хороши, чтобы коснуться подола юбки Эди! Вы, даже не знающий, что такое виолончель!

Гауэйн по-прежнему не мог говорить.

– Вы филистер. Обыватель, – продолжала Лила, понизив голос, когда не получила отпора. – Женились на самой прекрасно, й любящей женщине во всей Англии, да и в Шотландии тоже, и, когда узнали, насколько неполноценны в постели, свалили вину на нее. Позвольте сказать вам кое-что, герцог.

Очередной тычок.

Гауэйн почти не мог дышать, словно воздух обжигал легкие.

– Единственная причина, по которой вы не слышали слова «неполноценный» от предшественниц Эди в вашей постели, это титул. Вот и все. И не обманывайтесь, воображая, будто Эди не способна на наслаждение! Проблема в вас. А те удовлетворенные женщины, с которыми вы сравнивали ее? – Она пришла в такую ярость, что стукнула кулаком по столу. – И все эти женщины вам лгали!

Гауэйн смутно сообразил, что Эди так и не сказала мачехе об отсутствии у него опыта.

Нижняя губа Лилы дрожала.

– Вы разбили ее, как фарфоровую чашку, которую купили на уличном рынке. Все, что она делала после вашего бегства, – играла на виолончели, потому что вы заставили ее поверить, будто она больше ни на что не годна! Она так похудела, словно заразилась чахоткой! Убеждена, что будет ужасной матерью и ни один мужчина никогда ее не полюбит. Возможно, она никогда не получит наслаждения в постели, потому что вы выказали ей свое отвращение. Вы омерзительный…

Но она уже плакала, поэтому последних слов Гауэйн не разобрал. И так и не двинулся с места. Нарисованный ею портрет оказался настолько уродлив, что он словно примерз к полу. Герцог не видел, что побелел как полотно.

Лила оперлась на стол и, опустив голову, всхлипывала.

Дверь открылась. Последовала секундная пауза, и в комнату ворвался лорд Гилкрист. Он схватил Лилу в объятия и, что-то пробормотав, положил ее голову себе на плечо. Похоже, Гилкристы снова были вместе… Впрочем, какое Гауэйну дело?

Неужели он действительно причинил Эди столько боли? Что он натворил?

Стантон снова стал перебирать воспоминания. И неожиданно вспомнил выражение ужаса в глазах Эди, когда он объявил, что она не умеет обращаться с детьми. А как она рыдала, настаивая, что пыталась подружиться с Сюзанной? Какая немая скорбь была в ее глазах.

Гауэйн вспомнил, как прокричал гнусную фразу отца насчет оладий. Но он не хотел применить ее к Эди! Она извивалась в его руках живым пламенем, сводя с ума каждым прикосновением. Каждым…

Он внушил ей, что она ему отвратительна?

Лорд Гилкрист нежно усадил жену на кресло, повернулся и всадил кулак в челюсть Гауэйна с такой силой, что тот упал как срубленное дерево, не имея времени извернуться и поберечь левую руку.

– Это за мою дочь, – прорычал Гилкрист, стоя над ним. – Не думайте, что я не смогу это аннулировать, потому что я добьюсь этого. Я скажу королю, что чертов шотландец за несколько недель превратил мою дочь в тень. Не думайте, что ее приданое останется вам! И не смейте показываться в английских бальных залах в поисках следующей жены! Я сделаю все, чтобы каждый отец предпочел скорее отослать дочь в американские колонии, чем выдать за вас.

Гауэйну было так больно от соприкосновения с очередной твердой поверхностью, хотя пол был немногим лучше канавы, что он лишь краем сознания понял, что Гилкрист вывел жену из комнаты.

Но дело было не только в боли, но и в сознании того, что он лишил Эди достоинства. Самоуважения. Погубил ее.

Холодная правда пульсировала вместе с физической болью, обжигавшей левую руку, словно раскаленный стержень пронзил ее от костяшек пальцев до локтя. Перетянутые ребра ныли при малейшем движении.

Гауэйн только сумел приподняться и сесть, когда в комнату вошел Бардолф. Герцог глубоко вздохнул, и сломанные ребра отозвались вспышкой огня.

– Помогите мне встать, – велел он.

По полу простучали сапоги, и он поднял голову. Гауэйн никогда не думал о том, что Бардолф всего на десять лет старше него: привычно хмурая физиономия старила его лет на тридцать.

Но сейчас герцог понял, что никогда раньше не видел Бардолфа в такой ярости.

– Я ухожу, – заявил агент, глядя на Гауэйна и не шевеля пальцем, чтобы помочь ему встать.

Стантон оперся на правую руку, чтобы встать без помощи левой. Бардолф выступил вперед и вышиб из-под него опору. Гауэйн снова грохнулся. С губ сорвался сдавленный стон.

Бардолф не мог ненавидеть его с большей злобой, чем он ненавидел себя.