Однажды звездной ночью

Анюта оглянулась. Небо как небо, чуть подернутое предвечерним мягким, золотистым отсветом. До настоящего заката дело еще и не дошло, хотя облака на горизонте уже посинели, а солнце набирает красноту, утрачивая раскаленную белизну, которой сияло весь день. Но вечер уже ощутим во всем: в посвежевшем воздухе, в потемневшей, словно бы задремавшей реке, в том, что отражение противоположного берега вдруг стало особенно четким, зеркально точным, только опрокинутым.

Анюта нахмурилась. Закаты всегда навевали на нее тоску, она больше любила рассветы, хотя иной раз одолевала тяга снова и снова впитывать в себя безудержную грусть увядающего дня. Она и весну любила больше, чем осень, однако не могла удержать восторга перед сентябрем и октябрем.

Ох, да о чем она думает? Какие закаты, какая осень? Думать надо о том, почему Ванька сидит здесь! Кого-то подкарауливает? Не ее ли? А может, Петра? Хотя нет, Петр, конечно, уже в селе, ведь его лодка на месте. Значит, Ванька отдыхает от трудов своих неправедных, переживает острое разочарование, которое его, конечно, постигло, когда он ничего не нашел при обыске в доме Петра.

Конечно, не нашел! Там и не могло ничего быть!

Анюта торопливо пошла по дорожке – Бушуева никак не обойти, разве что ломиться через забор заброшенного дома, торить тропку среди бурьянов, которыми зарос давно не паханный огород. Ну да, станет она народ смешить, бегая от Ваньки, словно преступница! Народу, правда, нет никакого вокруг, смеяться некому, однако Анюта была слишком горда, чтобы дать Бушуеву хоть повод заподозрить, что боится его до дрожи.

Она была уверена, что Иван окликнет ее – или какую-нибудь гадость про Петра скажет, или хоть поздоровается, – однако он молчал, даже, кажется, не поглядел на Анюту, словно ее и не существовало.

Ну и ладно, не больно-то хотелось. Она тоже не собиралась ни здороваться, ни заводить каких-то разговоров – промчалась мимо со всех ног. Перед тем как повернуть в улицу, оглянулась. Бушуев все так же сидел, не шевелясь, уставясь на закат.

И вдруг Анюта почувствовала недоброе. Что-то случилось. Что-то плохое, еще хуже даже, чем ограбление сберкассы, чем преследование Бушуевым Петра. Что-то страшное – страшнее, чем сегодняшние гонки Анюты по заманихинским протокам!

У нее вдруг ослабли ноги – сказались усталость целого дня, голод, волнение и страх. Остановилась, придерживаясь за ближний забор – и чуть не упала, услышав рядом голос Катюши Перебываловой:

– Ань, ты чего?

О господи, ну и денек… Мало ему было начаться со встречи с Катюшей – он еще непременно желает этим же закончиться!

Отстранилась от ограды, приняла независимый вид:

– А что такое?

Катюша выбралась из-за малины, отложила тяпку – должно быть, рубила траву, которая, даром что июнь, успела вымахать под кустами, окаймлявшими участок, чуть не до пояса, – недоверчиво уставилась на Анюту:

– Ты где была, скажи на милость? Тебя тут обыскались все, и мать твоя избегалась по деревне, и Петр просил тебя поискать.

Анюта встрепенулась:

– Петр? А что случилось?

Тотчас спохватилось, что не надо было об этом спрашивать, не надо давать Катюше повода начать разговор, потом ведь не отвяжешься, но Перебывалова уже отбросила тяпку, подскочила к забору, оперлась на него для устойчивости – и теперь уже никакая сила не могла бы остановить поток ее словоохотливости.

И если Анюта еще могла уйти, пока Катюша не начала говорить, то потом она оказалась не в силах сдвинуться с места.

Оказывается, Бушуев искал в доме Петра Манихина тайник, в котором тот спрятал деньги, украденные в сберкассе. Причем если он и раньше практически не сомневался, что преступление совершил Манихин, то сегодня эта уверенность из него так и перла! И когда Анютина мать, в числе других наблюдавшая за обыском и очень переживавшая за жениха дочери, решилась спросить Бушуева, а по закону ли он поступает и есть ли у него бумага на обыск, тот только рассмеялся в ответ и сказал, что, когда он вытащит на свет божий схорон Манихина, ему простятся любые его действия. Все окажется законно!

И вот начался обыск. Спохватившись, что надо соблюсти хоть видимость порядка, Бушуев пригласил двоих понятых. Впрочем, это только говорится так – мол, пригласил. На самом деле ткнул пальцем сначала в одного, потом в другого. Ими оказались Катюша Перебывалова и, словно в насмешку, Саня Колмогоров, первый друг Петра. Уж он пилил-пилил Бушуева, уж он честил его, честил! Но остановить Ваньку не могла бы никакая сила. Он словно сошел с ума, и Санина ругань его только подхлестывала.

В доме Бушуев ничего не тронул – сразу повел понятых в подвал и давай там сбрасывать с полок пустые и полные банки. Мать Петра была великая мастерица всяких заготовок, в прошлый год столько всего припасла, что у Петра и до сих пор полно было солений-варений. Мать-то его теперь жила в Муроме, у старшего сына, у которого родилась двойня, помогала нянчиться, но Петра запасами обеспечила надолго.