Одно целое

Белое небо разверзлось,

и на мир просыпался снег.

Зима.

Обморок

Когда мы ковыляем по школьному двору

на французский,

Типпи валится

прямо на гравий,

а я на нее сверху.

Каролина охает,

Пол роняет камеру,

и та с хрустом падает на землю.

Я выжидаю

пару секунд.

Я жду,

когда Типпи

откроет глаза –

и отгонит Каролину

привычным: «Все ОК, все ОК!»

Но этих слов нет. И нет.

Каролина хватает меня за рубашку.

– Я не чувствую ее пульс!

Черт, почему у нее нет пульса?!

А потом:

– Господи, да вызывайте же «Скорую»!

Шейн вызывает.

И врачи уже здесь.

Мы мчим по шоссе

в карете «Скорой помощи»,

из нас отовсюду торчат провода,

и где-то на заднем фоне

орет сирена.

Мое сердце стучит.

Я жду.

Я жду,

когда Типпи откроет глаза.

Но она не открывает.

Потому что на сей раз

все плохо.

В больнице

Стены палаты белые и чистые –

следы чужих невзгод

отмыты с хлоркой.

Очень яркий свет.

Над толстым старым теликом в углу

висит картина с полем цветущих маков.

Наверно, она призвана успокаивать

и радовать глаз,

но я почему-то думаю

о войне,

о подростках,

которые бегут на заре по полю

и падают замертво,

а под ними расцветают лужи крови.

Кто-то рядом сосет леденец;

я слышу звонкое чавканье

и тихое дыхание Типпи.

Мне хочется заговорить,

сказать ей,

что я готова ехать домой – если она готова.

Но я так устала,

что язык не ворочается.

Закрываю глаза

и погружаюсь во мрак.

В темноте

Я очнулась.

Глаза Типпи широко распахнуты

и смотрят на меня.

– Что с нами? – спрашиваю.

– Скоро узнаем, – отвечает она

и обнимает меня.

Обследование

Мама, папа и бабуля дремлют

в креслах, когда в палату неторопливо входит

санитар,

скрепя резиновыми тапками по линолеуму.

– Поехали, девчонки! –

говорит он

с сильным джерсийским акцентом

и насвистывает,

везя нас в коляске по коридору,

словно бы мы собрались на педикюр,

а не на обследование,

где врачи будут нас щупать, колоть

и просвечивать,

жадно поглощая

наше сокровенное.

Пальцы крестиком на удачу.

Как будто это может повлиять на исход…

Посетитель

Нас переводят

в Род-Айлендскую детскую больницу.

Двести миль от дома –

Ясмин и Джон не могут приехать при всем

желании.

Зато они шлют миллион эсэмэсок в день

и фотки

из церкви:

как они пьют, курят,

в шутку убивают друг друга.

Мы смеемся

и мечтаем скорее поправиться.

Единственный наш посетитель,

если не считать мамы с папой и бабули –

Каролина Хенли,

которая приходит к нам каждый день

и тайком проносит запретные вкусности

типа чипсов и содовой.

Пол и Шейн не приходят.

Каролина молчит о фильме

и о деньгах, которые она заплатила

за возможность подглядывать за нашей

жизнью.

Мне хочется быть скептиком,

но Каролина,

похоже,

и впрямь за нас волнуется.

Порядочность

– Не понимаю, – говорит Типпи,

когда Каролина открывает окно,

чтобы проветрить палату и избавиться

от запаха утреннего бекона. –

Вы заплатили нам кучу бабок,

а теперь,

когда началось самое интересное,

даже не задаете вопросов.

Таких благородных людей не бывает.

Каролина достает из сумочки

бумажный платок

и громко сморкается.

– Я не благородная, – говорит. –

Но я все-таки человек.

– Очень порядочный человек, – добавляет

Типпи

с улыбкой.

Подумай о себе

Мама привезла наш старый «скрэббл»

и пакет клементинов.

– Где папа? – спрашиваю.

Она показывает на окно.

– Паркуется, – говорит. –

А что? Думали, пошел в кабак?

Я пожимаю плечами.

Мама хлюпает носом.

– Господи, Грейси,

тебе сейчас надо

подумать о себе.

Результаты

Двери в кабинет доктора Деррика

распахиваются,

и нас завозят внутрь

в широкой инвалидной коляске.

В ожидании вердикта

я крепко держу Типпи за руку.

Но доктор Деррик вердикта не выносит.

Он показывает сканы, диаграммы

и говорит,

говорит,

говорит,

галопом пробегая по расшифровкам

МРТ, эхокардиограмм,

контрастных исследований ЖКТ

и прочих обследований,

которые мы проходили на этой неделе.

Я перестаю слушать и наблюдаю

за птичкой, что скачет по ветке за окном

и заглядывает в кабинет, словно матерый

папарацци.

Наконец папа поднимает руку,

останавливая доктора на полуслове

и говорит:

– Чем это все грозит моим дочерям?

Доктор Деррик постукивает пальцем о палец

в такт настенным часам

и говорит:

– Прогноз на дальнейшую совместную жизнь

неблагоприятный.

Мы молчим.

Он продолжает:

– У Грейс кардиомиопатия,

и Типпи тратит ресурсы своего организма

на поддержание работы ее крайне

дилатированного сердца.

Мы не можем это исправить.

Единственный порядок действий

в долгосрочной перспективе –

трансплантация сердца.

Если мы этого не сделаем,

Грейс будет становиться все хуже и хуже,

пока…

Он смотрит на таблицы, словно в этих строках

кроются ответы на все страшные вопросы.

– Я рекомендую операцию по разделению.

Пока Грейс восстанавливается, мы будем

поддерживать ее медикаментозно

и с помощью сердечной помпы.

Затем она попадет в список ожидающих

трансплантации сердца.

Я не знаю, как уместить

все сказанное

в голове.

Это слишком.

Это слишком.

Я не могла такого даже представить.

И все по моей вине.

По вине моего дурацкого сердца.

– Операция по разделению

в таком возрасте –

большая редкость, –

продолжает доктор Деррик. –

Она подразумевает огромные риски,

особенно для Грейс,

но других вариантов у нас

просто нет.

Он подталкивает к нам стопку бумаг:

пошаговые инструкции того, как

проложить