Одноклассники

Пальтсер не отвечал. Молчание не всегда означает согласие. Отец и брат всю жизнь были ярыми националистами, и их мелочность и жестокость вызывали в молодом математике чувство отвращения еще тогда, когда все жили под одной крышей. Теперь об этих двух мужчинах остались лишь обрывки воспоминаний. Почему он должен связывать их биографии, их мелочные идеалы со своей биографией и со своими идеалами?

— Я могу заново написать автобиографию, так, как это желательно. Но едва ли я сам от этого стану лучше или хуже.

— Видите ли, Пальтсер, мы не можем вас держать на заводе. Вы живете в заводском общежитии?

— Да, — ответил Пальтсер глухо, уже зная, что здесь, в этой комнате, нет смысла терять время. Сразу же к Юксу, сейчас же.

— Вам следует учесть, что и место в общежитии автоматически подлежит освобождению.

— Я знаю. Только я не понимаю... Если на «Вольта» я пошел по собственной инициативе и позже там новое руководство сочло, что... Но ведь сюда меня направили по письму министра. Все было в порядке. Что же еще? Разве я в чем-нибудь изменился?

— Неужели обязательно вы должны были измениться?

Большей откровенности едва ли можно было ожидать от начальника отдела кадров. Спорить здесь совершенно бесполезно. Робот получил откуда-то задание и выполнял его, выполнял с педантической точностью.

Главный инженер находился в кабинете директора. Оттуда доносился многоголосый хор совещания, и кареглазая, улыбающаяся мамаша Ундла, сидя за пишущей машинкой, предсказала, что ждать придется по крайней мере часа два. Но как раз когда Пальтсер собрался уходить, даже не зная, куда идти и что делать, дверь директорского кабинета, обитая дерматином, распахнулась и главный инженер устремился в коридор. Ему нужно было найти что-то у себя в столе и вернуться на совещание. Тут-то он и заметил стоящего в коридоре Пальтсера.

 — Вам все-таки дали расчет, да? — Он резко остановился и впился в Пальтсера своими выпученными глазами.

— Так мне сказали, и я не понимаю...

— Я, черт побери, тоже не понимаю. Сделал все, что возможно. Не вы один. Завод получил особый заказ, не каждому можно его видеть.

— Тогда понятно. Но... я же не закончил опытов.

— Этими опытами, очевидно, вы и привлекли к себе внимание. Болваны всегда бьют кулаком, если чего-нибудь не понимают. Ну, да что там. Я уже говорил там, где мог. Выходит, мое слово в этом деле ничего не стоит. Сейчас мне некогда. Но вы поддерживайте со мной контакт. Позвоните или оставьте свой адрес.

— Я еще не знаю... Я сейчас в общежитии.

— Ох ты, дьявольщина! Ну ладно, как только где-нибудь обоснуетесь, сразу сообщите. Я попробую вас устроить на верное место.

Обещание хорошего человека имеет большую ценность. Оно не поднимет упавшего, но несколько смягчит удар при падении.

На защищенной от ветра улице мартовское солнце играло с сосульками. Редкие капли падали с крыш здания конторы на блестящую ноздреватую полоску льда, намерзшую здесь за несколько дней.

Ясная погода. Свежий воздух. Воздуха отнять никто не может. Только смерть. Вот как ужасна смерть, она не дает человеку даже воздуха. Но человек, который в ясный весенний день вдыхает свежий воздух, с каждым вздохом ощущая, как кислород проникает в кровь, — этот человек жив. У него есть планы. Поначалу самые крошечные: сесть в трамвай и поехать куда-нибудь, где нет поблизости электростанции, где воздух еще яснее и свежее, где, шагая вдоль берега, можно собраться с мыслями, чтобы составить планы побольше. Стоять бездумно, смотреть на суетящихся людей, слушать шум шагов, прислушиваться к рожденному различными скоростями хаосу ритмов, у которого своя цель, своя сумма целей, — этого нельзя себе позволить надолго. Тут ты либо берешь и себе одну из этих целей и начинаешь спешить, спешить, либо идешь и находишь место, где общая сумма различных целей предстает в менее концентрированном виде, где она не так сильно напоминает, что тебя оттолкнули в сторону.

Снова в стороне! Как долго это может продолжаться? Неужели диктатура пролетариата уже не решается ставить себе на службу толковые головы из среды мелкой буржуазии? Раньше она использовала их, и довольно успешно. Она выбирала добровольцев даже из дворян. Что же предпринять, черт побери!

Пронзительно скрежеща на повороте, подошел трамвай. Пальтсер вдруг поймал себя на том, что мысленно произносит: «Что бы ни случилось — мы всегда будем вместе, Таллин!» С горькой улыбкой сел он в трамвай. За тридцать копеек он получил в свое распоряжение парк Кадриорг, свежий воздух и полоску берега, откуда открывался вид на затянутый дымной вуалью город. Крупнейший в республике центр промышленности и науки... Должна же быть в этом городе какая-то фабрика, какая-то мастерская и, конечно же, какая-то комната или хотя бы угол для человека, стоящего на набережной с застывшим на лице гневом, в распахнутом темно-синем пальто, широкие полы которого треплет ветер.