Одноклассники, или Поколение lost

Он отскочил, но тут же упал, поскользнувшись на льду. Но она не успокоилась, повалилась на него, осыпая снегом, тыча ему в лицо мокрыми варежками с налипшими на них обледенелыми катышками. А потом вдруг затихла, и они некоторое время лежали так – неподвижно, дыша громко и тяжело.

Он смотрел на её губы. Хотел поцеловать, но боялся.

Дофамин

Вся эта любовная афера строится на строжайшем соблюдении тайны. Вам внушают, что это на всю жизнь, а на самом деле любовь химически перестаёт существовать по истечении трёх лет.

Фредерик Бегбедер. «Любовь живёт три года»

Зрение

– Ты видишь, что я занята, или нет?! Отстань! Отстань, говорю, у меня руки грязные. Ты колбасу купил?

Я отстал и молча принялся выкладывать продукты из пакета на стол – макароны, гречку, консервы, упаковку яиц, сосиски, кетчуп, майонез, сигареты, пару банок пива. Дошло дело и до колбасы.

– Купил.

Яна помыла руки и порывисто, с раздражением, с каким-то даже отчаянием, стала переносить по очереди консервы, яйца, сосиски и прочее со стола в холодильник. Туда. Сюда. Туда. Сюда. С каждым «сюда» её глаза всё больше влажнели, так что их влажный блеск сначала загустел, застекленел, а потом безнадёжно пролился вязкими, испачканными тушью слезами. С каждым «туда» меня охватывало кратковременное, секундное облегчение от возможности не видеть эти глаза.

Она остановилась на колбасе.

– Алёшка, ну вот сколько тебе говорить? Почему ты не смотришь на срок годности? Говорила же – покупай свежее, покупай свежее. А тебе всё равно, тебе наплевать. Ты что, издеваешься надо мной?

– Я смотрел срок годности. Мы съедим эту колбасу быстрее, чем она испортится, – мой голос показался мне излишне чёрствым, и я попытался добавить немного нежности: – Ян, почему ты плачешь?

– Я плачу… потому что… ты… – она бросила колбасу обратно на стол и ушла в ванную, чтобы не видеть меня, и уже из ванной прокричала сквозь безудержный плач: – Тебе всё равно! Неужели тебя устраивает такая жизнь?!

– Какая жизнь, Яна?! – я не стерпел и сорвался, напрочь забыв и про чёрствость, и про нежность: – С моей точки зрения, нет никакого повода, чтобы устраивать истерику!

– Значит, ты – слепой идиот!!!

– Пусть я слепой идиот, но я не глухой идиот, поэтому не ори на меня!!!

Она со злостью хлопнула щеколдой и включила воду, чтобы не слышать меня. Будто бы мне хотелось разговаривать. Нет, так было лучше. Лучше обоим молчать и слушать, как течёт из крана вода. Обоим молчать. Обоим.

Слух

– Ты меня не слышишь. Ты меня не слушаешь. Ты меня не хочешь слышать. Лёша, скажи мне, пожалуйста, ну почему так? Почему раньше ты был другим?

Вот вечно так. Сидели, спокойно ужинали, пили чай, ели бутерброды с колбасой. Молчали. Оба. Надо хорошо подумать, чтобы сказать что-то вслух. С недавнего времени мне трудно найти слова, которые могли бы объяснить то, что я хорошо обдумал. Тем более те из них, что уместно сказать вслух. Те, что не чёрствые и не нежные. Никакие. Просто слова.

– Раньше и ты была другой, Ян.

Отчего-то её мои «никакие» слова очень заинтересовали.

– И какой же я была?

– Ты была ласковая, добрая, чуткая. Тебе неважно было, что и как я говорю, слушаю тебя или нет, как ем, как сплю, как живу, ту ли колбасу я принёс, в конце концов. Помнишь, когда ты переехала ко мне, и мы ели мои трёхдневные щи, потому что очень хотели жрать? Сейчас вспоминаю эти щи, и слюнки текут. Так было вкусно. Так было сладко с тобой, Яна. Признайся, ведь тебе ничего не нужно было, лишь бы я был рядом, лишь бы мы были вместе?

– Потому что ласковым, добрым и чутким был ты. Потому что ты был другим. А тебя послушать – так это я во всём виновата, я не та. Наверное, я просто ошибалась.

Она встала, открыла дверцу холодильника и сказала то ли смехом, то ли с издёвкой.

– Вот, кстати, суп. Уже несколько дней стоит. Никому не нужен. Жри, если слюнки текут.

Ну что ж. Смейся. Издевайся. Я попробовал суп – вроде ничего – и, разогрев, поел. Ночью пронесло. Наверное, он всё-таки прокис.

Вкус

А ещё я помню её губы. Они казались холодными, в то время когда сама она была жаркой. Мне это очень сильно понравилось. Это сделало Яну особенной. Для меня. В этой прохладе губ чудился вкус сладости, такой непередаваемо сладкой, какая никогда не сможет надоесть. Потому что такая сладость не имеет цены. В мире приторности. В мире кислости. В мире горькости. В мире пресности.

Горько, но стоит признать ошибку. Правда не в том, что любая сладость рано или поздно надоедает. Правда в том, что любая сладость имеет свою цену. Вышел срок – надо платить по счетам. Источник той сладости иссяк, опреснился и высох. На беду – я привык к ней так, что захотелось всё больше и больше наслаждаться ею. Поэтому одолела жажда. До безумства. До ломок. До собственной дешевизны, до собственного ничтожества.

Да, я хорошо помню её губы. Но в них не стало прохлады. В прохладе не стало сладости. И разве дело в страсти? Страсть неистовствовала, искала везде ту сладость, а находила только приторность. Я целовал приторность. Иногда целовал пресность. Целовал и горькость. Даже целовал кислость. И всё в долг. Всё в долг.