Одноколыбельники

– Так, очень просто. Когда Люся будет спать, мы выйдем на балкон и спустимся по столбам в сад. Теперь идем.

Люся уже сидела в детской. (Она любила возиться с нами и всегда в мамино отсутствие укладывала нас спать.)

– Вы опять в саду были? – с притворной строгостью спросила она.

– Да, захотелось прогуляться перед сном, – развязно ответил я.

– Совершенно напрасно: уже десять минут десятого – что бы мама сказала? Раздевайтесь скорей!

Собственноручно сняв с себя все, кроме лифчика (он у нас, как у совсем маленьких, застегивался сзади, за что пользовался нашей особенной ненавистью), мы молчаливо стерпели вождение Люси мокрой губкой по лицу и рукам и без обычных пререканий склонили к подушке старательно расчесанные Люсей головы.

– Вы себя сегодня очень хорошо вели. Я расскажу об этом маме, – сказала Люся, выходя с лампой.

– Спокойной ночи, Пудик, – крикнули мы ей вслед ее детское, данное за некоторую медлительность прозвище.

– Я вам дам «Пудик»! – донесся уже с лестницы ее смеющийся голос.

Несколько секунд мы молчали. Когда наконец проскрипела под лестницей дверь Люсиной комнаты, я окликнул Женю.

– Женя! Ты, кажется, спишь?

– Сам спишь.

– Не злись, не злись, я нарочно. Одевайся!

Мягкий стук босых ног о пол… Тяжелое пыхтение…

– Что с тобой?

– Он опять не застегивается!

(«Он» – это, конечно, лифчик).

– Так брось его, надевай прямо куртку. Чулки надел? Башмаки бери под мышку.

Когда одевание кончилось, мы тихонько прокрались на балкон. Ночь была звездная. Прямо перед нами покачивались темные тополя.

Трах… Трах… Это Женя выпустил из-под мышки башмаки. Секунд пять мы молчим, дрожа от ужаса и прислушиваясь.

– Лезь! – командую я, убедившись, что все в доме тихо.

Он обхватывает один столб, я – другой, и мы мягко скользим до самой земли. Теперь только дойти. Мы невольно беремся за руки. Кругом тихо-тихо, темно-темно. Только в окне сторожки – огонек.

Миновав главную клумбу, мы завернули в левую аллею, с нее на пустырь. Тут только Женя вспомнил о башмаках.

– Я точно в ванне купался – все ноги мокрые, – сказал он, останавливаясь и ощупывая чулки.

– Ничего. В озере еще мокрее будут.

– В озере я весь буду мокрый.

– Я думаю, вода «выступает из берегов» ровно в полночь, – удачно изменил я тему разговора.

– А она нас не затопит?

– Что ты, разве это Нева?

– А вдруг она затопит дачу?

– Ничего не затопит! Осторожно, здесь какая-то дыра.

– Это наша яма! – донесся уже снизу голос Жени.

За ним последовало всхлипыванье.

Я наклонился.

– Ты ушибся?

– Все ноги себе перебил! Говорил я тебе…

Женя рассерженно плакал.

– Не плачь, погоди, я сейчас слезу.

Тут земля под моими ногами подалась, я попробовал удержаться за траву, – трава осталась в моей руке, и я шлепнулся на что-то мягкое.

– Теперь я совсем как лепешка, – заворчало подо мной это мягкое.

– Женя, это ты? А я уже думал, какое-нибудь дикое животное! Где все вещи?

Женя молчал.

Я принялся шарить вокруг себя: вот самовар, вот, должно быть, варенье. (Хорошо, что я упал на Женю!). Вот подсвечники.

– Женя, давай зажжем!

– Давай! – смягчился он.

Я засунул руку в правый карман – пусто; так же дело обстояло и с левым.

– У тебя есть спички?

– Я их, кажется, в кладовке оставил.

– Как же мы зажжем свечки?

– У нас свечек нет, только подсвечники.

Мы вздохнули.

– Скоро полночь? А то мне надоело, – сказал Женя.

– Скоро. Послушай, кажется, начинается.

– Ну ее! Я и так весь мокрый.

Он стучал зубами, как в лихорадке.

– Давай пока пить чай! – предложил я.

– У нас нет угля, нет спичек, нет сахара и нет чая и самовар без крана. Я еще в кладовке видел.

– Тогда начнем варенье.

Я стал отыскивать в темноте банку. Но, увы, сквозь плохо завязанную после опробования бумагу вылилось на землю почти все варенье. Лить оставшееся прямо в рот? Доставать его с донышка пальцами? Я попробовал утешить Женю тем, что от малинового варенья мы могли бы умереть и что в нем, наверное, осы, – но он оставался мрачным.

Деревья глухо шумели; мерцающее звездами небо, казалось, вот-вот брызнет на нас серебряным дождем; на зубчатом краю ямы тихо покачивались тоненькие стебли травы.

Так вот она – ночь! Так вот о чем пела Люся: «Ночи безумные, ночи бессонные».

Безумные – потому что ночью все другое: и небо, и деревья, и голос; бессонные – потому что от всего этого нельзя уснуть.

А мы? Что мы делали? Вечером нас укладывали спать, утром будили… И мы ничего не знали. Как же я теперь буду спать? Детская, голубые одеяла, календарь у двери – как все это далеко.

– Женя, ты спишь?

– Нет.

– Тебе хорошо?

– Да.

– Мы каждую ночь будем не спать?

– Каждую.

Значит, и он все понял. Милый Женя!

Какие мы были глупые весь день! Своровали у Василия ключ, стащили самовар, самую большую колбасу (кстати, где она?), целую груду всякой дряни… Неужели мы завтра снова будем такие?

Да, озеро! Сейчас, наверное, часа два ночи, – вода «выступает из берегов» ровно в полночь. Так сказала старшая сестра. Значит, озера не будет? Сколько звезд!

– Женя, мы везде будем, когда вырастем?

– Везде.

– А на Неве будем?

– Будем.