Односельцы

– - И нам борозды попадут.

– - Вас никто не гонит. Зачем вы лезете из мира?

– - А затем, что в вашем миру стали большие дыры. Вот и идем туда, где получше.

– - Думаете-то лучше, а не вышло бы с лучком. Иной свой век доживает, а вы его тревожить хотите.

За Овчинника вдруг вступился Кирилл.

– - Кто доживает, об тех заботиться нечего, а заботься о том, кому долго жить.

– - Тебе долго жить, а у тебя одна душа. Что ты на ней делаешь?

– - Дайте другую. Все равно не дадите теперь. Так уж лучше я сдвину свои ленточки да соберу себе одеяльце. Не широко оно, да глядеть будет на что: три десятины с половиною.

– - Если огурцами засадить -- урожай большой получишь! -- насмешливо сказал неподалеку стоявший Бражников.

– - Что ж, и огурцы хлеб дадут; пахомовский огородник на двух десятинах сидит, какую ренду платит, да получше нашего кормится.

– - То огородник.

– - Нужда заставит и веревочника шелком шить…

Кругом собиралась толпа. Спор разгорался, и народ позабыл про работу. Остановился, прислушиваясь, даже сам староста. Подошел Восьмаков и вдруг крикнул:

– - Староста, что ты развесил уши-то? Дело работы ждет, а ты народ держишь. Жеребий давай!

– - Что ты орешь-то, аль плохо наелся за завтраком? -- сказал на него Машистый.

– - Я-то всегда хорошо ем, вот ты-то под старость без хлеба не насидись, -- огрызнулся Восьмаков.

– - Авось бог милостив.

– - Дураков и бог не спасет, слопает ваши доли ваш приятель, вот и останетесь без земли.

– - Наш приятель не твоим чета.

– - Еще почище. У него деньги вольные, он тебе в нужде поможет, а там при расплате и сгложет. Не далась дядина-то, утрется твоей.

– - Дядина-то будет не у дяди, а у него.

– - Это вы поете, а у нас будет другая песня.

– - Посмотрим…

– - Слушай жеребий! -- зыкнул, покрывая спор, староста и стал выкрикивать, где кому досталось.

XXII I

Подошло воскресенье, а на другой день была казанская. Два дня миром не косили. Первый день бабы все-таки не вытерпели и после обеда растрясли у сараев сено, а мужики пошли на досуге в чайную.

Прежде других в чайную пришли Андрей Егоров с Восьмаковым. Они долго сидели, о чем-то совещаясь вполголоса, -- стали оба красные. Наконец Андрей Егоров тяжело поднялся с места и нетвердым шагом ушел из палисадника, а Восьмаков остался один; ему принесли два больших чайника, и вдруг к нему один за одним стали подходить мужики. Чайник нагибался. Мужики принимали стаканчики, опрокидывали в рот и отходили в сторону. После этого все говорили повышенным тоном, в чем-то уверяли Восьмакова. А Восьмаков сам, с осовевшими глазами, не совсем твердым голосом, часто приговаривал:

– - Вали валом, посля разберем.

Больше других к Восьмакову липнул Костин. Сильный и напористый мужик часто, когда у него не хватало на выпивку, делался неузнаваем. Он мог воздерживаться от водки, но когда ему как-нибудь случайно попадал стаканчик, он входил во вкус, и ему хотелось еще. И когда у ему не на что было выпить, он начинал выпрашивать. И когда ему не давали, он терялся, делался слабым и жалким, и тогда с ним можно было сделать что угодно: купить за бесценок какое-нибудь угодье, нанять на работу или подговорить на такое дело, за которое не всякий возьмется. Такими случаями многие пользовались и покупали у Костина, кому была нужна или его глотка, или его кулак.

В этот день Костин косил у попа по найму, после косьбы было угощенье, только раздразнившее мужика, и он пришел в свою деревню с жаждой еще выпить, пришел в чайную с надеждою, не подойдет ли случай промочить горло еще, и увидал угощающего всех Восьмакова. Восьмаков по глазам увидал, как Костину хочется выпить, и сейчас же налил ему целую чашку. Костин недоумевающе поглядел на Восьмакова.

– - На-ка вот, пей да поминай Андрей Егорова.

– - Нешто он помер?

– - Не помер, а за здравье поминай, да помни, что он хороший человек, а хороших людей в обиду давать не приходится.

– - Зачем в обиду давать.

– - Ну, вот то-то и оно-то! Пей другую.

Выпив подряд две больших чашки, Костин почувствовал себя по-другому. Он вдруг плотно уселся на табурете, положил руки на стол и, впиваясь в лицо Восьмакова начинающими мутиться глазами, вдруг воскликнул:

– - Эх, жись немила, в доме непорядки! Одну выпил хорошо, другую -- еще лучше, а если третью поднесешь, совсем на небеса меня вознесешь!

– - А ты память-то не потеряешь?

– - Зачем терять, я не девка.

– - То-то! Знай пословицу: чай пила, баранки ела, поминай свое дело!..

– - Ты только скажи, что помнить?

– - Помнить нечего, а только сегодня пей, а завтра иди к Андрею Егорову, он тебя похмелит, -- многозначительно глядя в глаза Костину, сказал Восьмаков.

– - Только и всего?

– - Только и всего.

– - Тогда и говорить нечего наливай, и вся недолга.

Восьмаков налил ему еще чашку, а другие, получившие свои порции, разместились, кто за соседними столами, и с завистью глядели на Костина. Все они были в кураже, раскинулись в непринужденных позах, и кто курил, кто жевал что-нибудь, на загорелых лицах блестела испарина, глаза стояли нетвердо, и языки ворочались с трудом. Говор шел громкий и нескладный; говорилось с большим жаром по самому пустому поводу.