Одухотворенная земля. Книга о русской поэзии

Поездам телевизорам и телефонам

Сигаретам газетам рассветам туманам

«Нет

Скорей

Это

Еврей»

Я — Адонис

Я сквозь дебри за вепрем бежал и дрожал

Меня ветви за пятки хватали пытали

Меня били! любили! хотели! потели!

Я любезен богине Венере

Я не здесь! Я не ваш! Я не верю!

— Сумасшедший ясно

— Но откуда он?

— Неизвестно

Я — Адонис

«Умирающий Адонис»

Мифический ли герой оказался в современности, или это в жизнь мифа ворвалась действительность, улица. (Без которой Сапгира — и

человека, и, конечно же, поэта вообразить невозможно.) Сострадая Адонису, поэт как бы говорит: «Да, в такой жизни богу не выжить». Ирония,

монолог в обрамлении диалога (возможно, патрульных милиционеров), наложение двух реальностей одну на другую, емкая кинематографичность

действия — излюбленные средства Сапгира, помогающие ему избежать пафоса, патетики, назидательности. Даже когда поэт совершенно

отстраняется от злободневности, что бывает не очень часто, как бы возвышаясь над тем, что происходит здесь и сейчас, он и тогда показывает

две реальности, а свой голос растворяет в голосах персонажей:

— В небе что видишь, женщина?

— Там алое, там золото…

Кинжалы и камзолы там.

Идут идут торжественно…

Штандарты и знамена там.

И грифы и вороны там.

И графы и бароны там —

И нищих миллионы там.

<…>

Что это за нашествие?

Чье это сумасшествие?

— Здесь гордость, злость и лесть,

Корысть и любострастие,

Грех со слоновой пастью

И грех еще клыкастее…

И всех не перечесть!

Летят трубя и каркая!

Ты — игрушка яркая,

Их приз — добыча жаркая,

Ты — их дворец и трон,

Вся боль и унижение,

Ты — поле их сражения,

Ты — их Армагеддон!

«Армагеддон»

О поэтике книги «Жуткий Crisis Супер стар» А. А. Вознесенского

Листая книгу А. А. Вознесенского «Жуткий Crisis Супер стар», заново проживаешь недавние события, ставшие историей, листаешь злобу дня,

переплавленную в боль, которую поэт выявляет, являет, заговаривает. Магия музыки — магия повтора, заговора: заговаривая безумие эпохи,

абсурдность бытия, поэт вскрывает глубинные связи и рождает новые смыслы: в Косово — проступает «совок», в «мелос» — «смело» и «смелои»

— «имелось», в Большом проступает боль, кони, вырвавшиеся на простор запустения, говорят не только о девальвированной купюре, но и жизни,

о культуре. Вознесенский обнажает прием, по выражению Якобсона, но обнажение приема у Вознесенского сродни вскрытию нарыва: «Иуда —

аудио — аудитор», в ноу хау поэт слышит Дахау, клонирование людей оборачивается клонированием денег (и наоборот), а Пилат, сращенный с

российской действительностью, оборачивается партией «Пилата № 6». Нет аукается с определенным артиклем «THE», а следователь Кеннет Стар

истратил 47 миллионов долларов налогоплательщиков, расследуя дело о даче ложных показаний Биллом Клинтоном конгрессу. Оттого «СОННИК-

СОН» перерастает в «Никсон», напоминая об импичменте и, конечно же, о Монике Левински, которая так же, как и ее русская визави, является

анти-Магдалиной.

Обратная сторона заговора и повтора — недоговоренность, усечение окончаний, исчезновение ценностей, реализованное в слове: «Черное

нце несли на носилках» (усеченная цитата из Осипа Мандельштама моментально сближает эпохи), а в усеченной фразе «маршировали даты»

слышится тяжелая поступь времени, марш не менее грозный, чем марш солдат. В лапидарности плаката и цитат, как явных, так и стилизованных,

слышится перекличка с «Двенадцатью» Блока (даже использование плаката: «Вся власть Учредительному Собранию»), которая проявляется

также и на образно-смысловом уровне, так как несмотря на заданность западных музыкальных тем — рок-оперы и квартета Гайдна «Семь

последних слов Христа», существующего в двух вариантах, чисто инструментальном и хоровом, — в обеих поэмах мне слышится шествие

«Двенадцати» Блока, во главе которого Иисус Христос, сквозь снег идет Мария Магдалина — не Катька. Не случайно и музыка, и ритмика стиха

«Семи слов» Вознесенского становятся строже:

Нам предзакатный ад загадан.

Мат оскверняет нам уста.

Повторим тайно, вслед за Гайдном,

последние семь слов Христа.

Пасхальное вино разлейте!

Нас посещают неспроста

перед кончиною столетья

прощальные семь нот Христа.

<…>

Пройдут года. Мой ум затмится.

Спадет харизма воровства.

Темницы распахнет Седмица —

последние семь снов Христа.

Четырехстопный ямб «Вступления» к поэме звучит по-блоковски, как в стихотворениях «Россия» («Опять, как в годы золотые, / Три стертых

треплются шлеи») и «Грешить бесстыдно, непробудно,/ Счет потерять ночам и дням». В музыкально-ритмических ассоциациях и аллюзиях

проступает, разумеется, и смысл: «Да и такой, моя Россия, / Ты всех краев дороже мне». Эту блоковскую больную любовь, однако, Вознесенский

проводит через все круги земного ада, где «пробирку медик понес на крестины», где «Идет простывшая Магдалина, / нимфетка, сквозь

снегопад», где «Псы пахнут серой», а землетрясение оборачивается духотрясением:

Над маросейками, как наседка,

замрет трассирующая звезда,

над куполами, вместо бассейна,

над планетария зрачком базедовым

вздохнет внимательная слюда.