Одухотворенная земля. Книга о русской поэзии

Необходимо было оживить его, отыскать новый смысл и обновить сам язык:

Сегодня снова я пойду

Туда, на жизнь, на торг, на рынок,

И войско песен поведу

С прибоем рынка в поединок!

Т: 93

С известными стихами Маяковского из поэмы «Облако в штанах»:

Слушайте,

Проповедует,

мечась и стеня,

сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!

Мы

с лицом, как заспанная простыня,

с губами, обвисшими, как люстра,

мы,

каторжане города-лепрозория,

где грязь и золото изъязвили проказу, —

мы чище венецианского лазорья,

морями и солнцами омытого сразу!

МПСС, I, 184

перекликается сюрреалистическая поэма-видение Хлебникова «Журавль», в которой кран превращается в чудовищного журавля,

поработившего человека, которому, как древнему кровожадному богу или сказочному дракону, люди приносят в жертву своих детей:

Полувеликан, полужуравель,

Он людом грозно правил,

Он распростер свое крыло, как буря волокна,

Путь в глотку зверя предуказан был человечку,

Как воздушинке путь в печку.

Над готовым погибнуть полем

Узники бились головами в окна,

Моля у нового бога воли.

T: 191

Хлебников не просто — провод, по которому текут токи времени и бытия с разрядами любви и ненависти, насилия и противоречий, как в

«Ночном обыске», который сродни «Двенадцати» Блока, Хлебников несет еще и свой заряд видения, убеждений, мировоззрений — воззрений на

мир, в которых раскрываются и его собственные противоречия, и противоречия эпохи. Принявший с восторгом революцию, он воспел свободу:

Свобода приходит нагая,

Бросая на сердце цветы,

И мы, с нею в ногу шагая,

Беседуем с небом на ты.

Т:461

Однако этот мечтатель, безошибочным глазом ученого разглядев изменения в обществе, появление нового, еще более жестокого аппарата

подавления, высказывает весьма точные и остроумные наблюдения о действительности:

Участок — великая вещь,

Это — место свиданья

Меня и государства.

Государство напоминает,

Что оно все еще существует!

Т:177

Хлебников негодует, что вещь вновь затмила человека, что вывелась новая порода «молодчиков-купчиков». Голод, поразивший Поволжье,

Украину, Кавказ, воспринимался теперь им как Божья кара:

В пожарах степь,

Холмы святые.

В глазах детей

Встают Батыи.

Колосьев нет… их бросил гневно

Боже ниц,

И на восток уходит беженец.

Т:177

А в одном из последних своих стихотворений, «Всем», датированном апрелем-маем 1922 г., уже открытое и гневное неприятие результатов

революции, гражданской войны и отречение от своих прежних взглядов:

Есть письма — месть.

Мой плач готов,

И вьюга веет хлопьями,

И носятся бесшумно духи.

Я продырявлен копьями

Духовной голодухи,

Истыкан копьями голодных ртов.

………………………

Ах, жемчуга с любимых мною лиц

Узнать на уличной торговке!

Зачем я выронил эту связку страниц?

Зачем я был чудак неловкий;

Не озорство озябших пастухов —

Пожара рукописей палач, —

Везде зазубренный секач

И личики зарезанных стихов.

Все, что трехлетняя година нам дала,

Счет песней сотней округлить,

И всем знакомый круг лиц,

Везде, везде зарезанных царевичей тела,

Везде, везде проклятый Углич!

Т:179

Эффект неприятия действительности усиливают метафоры: «продырявлен копьями духовной голодухи», «истыкан копьями голодных ртов»

(при этом они читаются и в прямом, и в обратном порядке: А = В и В = А); «связка страниц», разумеется, подразумевает историю и

действительность, поэт и провидец винит себя за собственные пророчества; усложненная инверсией метафора «пожара рукописей палач», то

есть палач, уничтоживший рукописи в огне (тавтология служит здесь для усиления) предельно реализуется затем в метонимиях: «зазубренный

секач» и «личики зарезанных стихов», а мотив разрушения культуры и духовной жизни передается всеобъемлющей исторической метонимией:

«Везде, везде проклятый Углич» — символ узурпации, беззакония, разрушения.

Угроза заключается не только в том, что можно затеряться на просторах времени и бытия, в первобытном язычестве или в космосе, но и в

том, что хаос рождается из земного насилия и угрожает захлестнуть космос, принять вселенский масштаб. Если «…писатели ножом…//

Священники хохота…// Священники выстрелов// Запевалы смерти» («Настоящее») начнут учить «ближние солнца //Честь отдавать», это

неизбежно приведет ко вселенскому хаосу и насилию. Не случайно в программном произведении «Ладомир» — не только мир лада, гармонии,

любви, но и мир борьбы, противоречий, нередко непримиримых, мир насилия:

Это Разина мятеж,

Долетев до неба Невского,

Увлекает и чертеж

И пространство Лобачевского.

Т:281–283

В сознании поэта макрокосмос и микрокосмос существуют нераздельно и объединяются в слове, именно в силу этого слово порождает

«космический мятеж», который, в свою очередь, захлестывает и слово, язык:

Те юноши, что клятву дали

Разрушить языки,

Их имена вы угадали —

Идут увенчаны в венки.

«Ладомир», Т: 291

Однако Хлебников — творец[66] и для него «разрушить языки» — означает создать новые, творить язык вселенской любви: «Язык любви над

миром носится / И Песня песней в небо просится», а в финале «Ладомира» поэт призывает:

Черти не мелом, а любовью

Того, что будет, чертежи.

Т:293