Одухотворенная земля. Книга о русской поэзии

«вселенский охват». На современность Микушевич смотрит иронично, нередко скептично. Таково стихотворение «Царство перемещенных лиц»:

отталкиваясь от недавних исторических событий — распада Советского Союза, массового исхода, отъезда ли в эмиграцию, или, как случилось со

многими, кто никуда не уезжал, но оказался за границей России потому лишь, что переместились границы, — поэт выходит на обобщения

философского, эсхатологического уровня:

В царстве перемещенных лиц,

Где на каждом шагу утрата,

Лишь для любящих нет границ,

И поэтому нет возврата.

Парадоксальным образом, Микушевич, никуда не уезжавший, испытывает подобное же чувство в стране размежеваний, сместившихся

географических и нравственных границ — не случайно, такое же бунинское (и блоковское) чувство любви и отчужденности преобладает в конце

книги «Бусенец»:

Так ослепительно начавшаяся

Не меркнет, всё ещё гадая,

Эпоха, только что скончавшаяся,

Красивая и молодая.

Друг другу показавшись чудищами,

Мы в ожидании гостинца,

Пытаемся всмотреться в будущее,

Как в заколдованного принца.

Не знаем, где искать убежища,

Когда вчера и завтра ложно,

И разве что небрежно брезжащее,

Лишь невозможное возможно.

6.08.2000

Это стихотворение, озаглавленное «Невозможное», объединяет в себе два блоковских мотива: боль от лицезрения эпохи и России «во рву

некошенном» и нерефлексирующую, не умозрительную любовь, которая сродни вере в то, что «невозможное возможно». Так, в другом

стихотворении «постперестроечной эпохи», полном гневного протеста и неприятия действительности, поэт приходит к смирению, любви и

примирению в Боге:

Но и во льдах я оплакиваю

Родину необитаемую;

Вспомню лучистую, злаковую,

И перед Богом оттаиваю.

«Бабочка в образе мамонта», 1999

Микушевич полемичен в своем утверждении, что «Слово о Полку Игореве» современнее «Евгения Онегина» «именно в силу своей

архетипичности, вселенского охвата». Однако и эта мысль послужила причиной поиска корней, уводящих к пересечению языческого славянства с

православием, поисков языка, в котором «Слово» пересекается с современностью. «Дробится время, вечность неделима», — утверждает

Микушевич, перекликаясь с Элиотом и Борхесом в «Проблесках», собрании афоризмов и раздумий. Архетипы — вселенское и неисчерпаемое —

связуют прошлое с настоящим и будущим. История для Микушевича — звучащее пространство современности, олицетворяющее собой

непрерывность времени и духовного развития человечества. Об этом его стихотворение «Таллинн»:

Не черепа, нет, Божьи архетипы, —

Там «я» и «ты», случайное звено,

Само в себе навек погребено,

Чтобы во мне свои же слышать всхлипы,

Когда во мрак распахнуто окно,

А перед ним — кладбищенские липы.

Откровение, навеянное созерцанием кладбища: «Божьи архетипы», где умирает, стирается граница между «я» и «ты», «случайное звено, /

Само в себе навек погребено», то есть навек друг с другом соединено. Микушевич отрицает философию Фихте, основанную на положении, что «я

есть я», и так приходит к отрицанию смерти. В своих эссе и лекциях он развивает эту мысль, утверждая, что все тождества ошибочны и

иллюзорны, а природа человека в том, что он всегда больше самого себя.

Несмотря, а может быть, именно в силу этого утверждения, особым трагизмом исполнено стихотворение «Смерть Ивана Бунина» — об одном

из самых русских писателей, который из-за все той же порочной неизбежности границ и злой логики тех, кто их установил, был вынужден жить и

умереть, не увидев своей России, вынужден был

Сказать «весна», когда приходит осень.

Сказать «любовь», когда кругом пустыня.

И суждено тебе сказать «Россия»,

Когда твоя Россия — не твоя.

Любовь к России для Микушевича — это прежде всего любовь к ее природе, культуре, духовному наследию, которые неразрывно

переплетены в таких стихах, как «Неугасимый закат» и «Царское село», где сама земля, сам воздух, по утверждению Микушевича, помогают нам

обрести себя:

…Но здесь взамен потусторонних благ

Самих себя мы повстречаем снова.

Микушевич как бы занят очищением времени, пространства, духовной реальности от злободневного и сиюминутного. В ранних своих

стихотворениях, как «Курсив» и «Сонет», он, если можно так выразиться, демонстративно «переписывал» историю, утверждая, что главное

событие эпохи появление сонета или, скажем, шрифта «курсив», который, как указывает в примечании автор, был впервые применен в XVI веке

издателем А. Мануцием и копировал почерк Петрарки (к слову сказать, Эзра Паунд в Canto XXX говорит о том же и делает изобретение курсива

одним из главных событий эпохи, но утверждает, что шрифт курсив изобрёл не Мануций, а Франческо да Болонья). Позже Микушевич стал все

пристальнее всматриваться в приметы времени, пространства, реальности, не принимая ни «так называемой современности», ни прогресса,

который наносит ущерб душе, как бы говоря: «Что пользы человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит»? Не принимает

Микушевич и границ, признавая их дурное постоянство:

Все проходит, кроме границ,

Где границы, там нет союза.