Офисные крысы

— Я знаю. В это невозможно поверить. Ты веришь?

— Нет. Не совсем.

Я помню, что разговариваю с человеком, который думает, будто его телефон прослушивается, и верит, что в тараканов, ползающих у него в раковине, вмонтированы микрокамеры. Все должно быть разыграно как по нотам, без отступления от сценария.

— Снотворное, я слышал, — говорю я.

— Правда? Кто тебе сказал?

— Марджори. Она обнаружила тело.

— Она?

— Да. Я не рассказывал тебе это… они встречались.

На несколько секунд воцаряется молчание.

— Как ты думаешь, почему Марк Ларкин сделал это? — спрашивает меня Вилли. — У чувака дела шли просто отлично.

Я поглядываю на экран телевизора, где с выключенным звуком идет выпуск новостей. В тридцатый раз прокручивают одну и ту же запись: вид издалека на Скеффингтон-Тауэрс, мощный наезд камеры, затем снова панорамный вид. Показывают двух мужчин, выносящих носилки, потом фотографию Марка Ларкина с широко раскрытыми глазами. Это чернобелый снимок со страницы «Ит»: «строгий вид Тедди Рузвельта».

— Кто знает? — отвечаю я. — Может, была невыносимая боль, которую он, всегда сдерживающий чувства, никому не показывал. Внешне — холодный, отстраненный, невозмутимый. Внутренне — испытывающий страдания, мучимый страстями, вулкан. Одновременно безмятежный и взбудораженный. Одним словом, он носил в душе ад.

— Да. Может быть, все так и было.

— Пока.

— Пока.

А затем была ночь кошмаров: холодные тюремные камеры с преступниками в каждом углу, бесконечные апелляции к судьям (в основном к Тревору Ашер-Соумсу), визиты священников, смертельные уколы, приготовленные в блендере «Вильямс-Сонома» стоимостью в четыреста долларов, и жестокие изнасилования расписанными татуировками уголовниками в душевой. И последний завтрак — курица в вине, кофейный коктейль с шоколадным сиропом, мартини «Бомбей Сапфир».

* * *

— Все хорошо знают, по какому поводу мы здесь собрались, — говорит Бетси Батлер. — Вилма зачитает нам сообщение от Регины. Но сначала я хотела бы сказать, что Марк Ларкин был… что ж, честно говоря, я не могу утверждать, что мы были друзья. Но… (Она борется с собой какое-то время, пытаясь объяснить то, кем он был, и в то же время остаться любезной.) Он был неотъемлемой частью коллектива нашего журнала. Движущей силой. Возможно, он был не самым легким в общении человеком, но…

Что «но»? Возможно, он был не самым легким в общении человеком, но он не заслуживал смерти? Она даже не может заставить себя закончить мысль и быстро сворачивает выступление:

— Думаю, что могу сказать с уверенностью, что его здесь нам всем будет не хватать. Захарий?

А? Что? К чему это? Все глаза немедленно поворачиваются ко мне.

— Зак, — повторяет Бетси, — ты хочешь сказать что-нибудь? Ты работал с ним.

— Да. Я хотел бы. Должен признаться, что, когда Марк Ларкин только начал работать здесь… он мне совсем не понравился. Мы стали соперниками. Он — это он, я — это я, хорошо это или плохо, но такова природа этого места. Мы были такими разными, поэтому, видимо, у нас появились проблемы. В конце концов мы разрешили все трудности. И я с уверенностью могу сказать, что, если он и не был моим другом, он был человеком в высшей степени надежным, на которого можно было положиться, к которому я мог обратиться в любой момент. Дело в том, что я даже не подозревал, как он страдает. И я чувствую себя виноватым за это. Если бы я только знал, то мог бы что-нибудь сделать. Или хотя бы попытаться.

(Когда я произношу все это, у меня появляется ощущение, что на составление и правку этой речи ушло не менее двух недель. Но это все экспромт, включая перехватывание горла в конце. О’кей, пускай это не «Соратники, римляне, граждане!», но очки мне эта речь принесет.)

Слово предоставляется Вилме, которая зачитывает нам факс, отправленный из лондонского отеля «Клэридж».

— «Уход Марка Ларкина станет тяжкой утратой для „Ит“. Его воображение, его проницательный ум, творческий потенциал, мудрость, его блестящая острота незаменимы, и весь сам он был таким безудержным. Мы все будем лелеять память о нем и никогда его не забудем. А сейчас давайте продолжим наш путь».

Бетси комментирует:

— У нас сегодня день траура. Все могут быть свободными после собрания. Я знаю, что мы все расстроены, и нам понадобится время, чтобы пережить это.

Оливер шепчет уголком рта:

— Самое лучшее, что этот ублюдок сделал за всю свою жизнь, это то, что он устроил нам короткий рабочий день.

* * *

На следующий день мы сидим в своей клетушке с Тоддом Берстином, пальцы которого порхают над клавиатурой, как шустрые колибри. Дверь в кабинет Марка Ларкина закрыта… ее ни разу не открывали на этой неделе.

— А вот и мы, Зэки, — говорит Лесли улыбнувшись, протягивает мне манильский конверт с красной застежкой и уходит.