Огюст Бланки

После того как 12 февраля изможденный, опустошенный и разочарованный Бланки покинул столицу, Париж стал ареной новых драматических событий. Великий город подвергся чудовищному унижению, предвидя которое Бланки и оставил его. Пламенная любовь Бланки к Парижу не позволила бы ему перенести позор оккупации города прусскими войсками. Пруссаки, собственно, временно заняли только район Елисейских полей и затем убрались, предпочитая оставаться вне стен опасного революционного очага. Но этого оказалось достаточно, чтобы довести ненависть парижского народа к предателям Франции, бросившим ее столицу под ноги врага, до высшей степени. Казалось бы, свершилось непоправимое, 26 февраля позорный мир стал фактом. Уже нельзя было переделать историю. Но патриоты обратили свой гнев против могильщиков французской славы, власть которых стала для них непереносима. Все социальные, политические, классовые противоречия приобрели небывалую остроту и породили то, о чем десятки лет мечтал Бланки, — социальную революцию.

Однако этот глубинный смысл еще невиданного исторического явления таился за невероятно запутанным калейдоскопом событий. Теперь правительство возглавляет Адольф Тьер, монархист, реакционер, злейший враг народа и революции, враг умный, изощренный, накопивший за 75 лет своей жизни огромный политический опыт. В этом карлике таилось гигантское тщеславие самовластного садиста, задумавшего прежде всего разделаться с революционным Парижем. Вызывающими, наглыми провокациями он хочет заставить народ Парижа либо покориться, либо взорваться безнадежным восстанием, которое можно будет потопить в крови, и вместе с трупами революционеров похоронить саму революцию.

Как будто бы мелкие, частные решения выстраиваются в зловещую систему борьбы против беспокойного, непокорного народа Парижа. Отменяется прежний порядок выдачи жалованья национальным гвардейцам, эти несчастные 30 су в день, которые кое-как поддерживали существование рабочих семей. Командующим Национальной гвардией демонстративно назначают бонапартиста генерала Ореля де Паладина, опозорившего себя бездарностью и трусостью. «Он не умеет сражаться, — зато умеет расстреливать своих солдат», — говорили о нем. Отменяют отсрочку внесения квартирной платы — и сотням тысяч бедняков Парижа грозит выселение. Закрывают республиканские газеты и приговаривают к смертной казни Бланки и Флуранса. Отменяется отсрочка погашения долгов по векселям — и множеству мелких торговцев и ремесленников грозит разорение. Мешают доставке в Париж продовольствия. Клевещут на великий город, объявляя его скопищем бандитов, анархистов, варваров, разрушителей. Наконец, избрав Версаль, бывшую королевскую резиденцию, местом заседаний Национального собрания, они лишают бессмертный город, славный Париж звания столицы Франции!

Но в Париже — Национальная гвардия, 300 тысяч вооруженных мужчин, в основном рабочих, против которых Тьер пока бессилен. Середина февраля — время безвластия, быстро превращающегося в двоевластие, что особенно ярко обнаружилось 24 февраля. В этот день годовщины революции 1848 года улицы Парижа заполнены грандиозной демонстрацией. Центром ее стала площадь Бастилии, где некогда разразилось самое легендарное событие Великой французской революции. В 1840 году на месте разрушенной королевской тюрьмы воздвигли монументальную колонну, увенчанную скульптурным изображением Гения свободы. Сюда и шли труженики Парижа 24 февраля 1871 года. Батальон за батальоном с оркестрами, барабанами, пением «Марсельезы» и «Карманьолы» направлялись национальные гвардейцы к июльской колонне. Кто-то поднялся на ее вершину и прикрепил к руке Гения свободы красный флаг. Там он останется три месяца, до падения Коммуны…

Национальная гвардия все более безраздельно царила в городе. Она захватила все имеющееся в городе оружие и боеприпасы. Солдаты правительственных войск братаются с гвардейцами. Находившиеся в Париже члены правительства с часу на час ожидали революционного взрыва. Тьер, уехавший 27 февраля в Бордо, чтобы провести через Национальное собрание позорный мирный договор, не спал ночами, переживая кошмары. Мэр Парижа Жюль Фавр в панике телеграфировал ему: «Агитация продолжается и выражается в определенных опасных симптомах… Национальная гвардия абсолютно деморализована, и ее батальоны, принимающие участие в беспорядках, слушаются только комитета, который можно назвать повстанческим… Положение незавидное, и я боюсь ухудшения».