Огюст Ренуар

Читатель, которого не отпугнет беспорядочность моих воспоминаний, способен заключить из высказываний моего отца, будто он был решительно настроен против науки. Правильнее сказать, что Ренуар более всего нападал на нелепое применение научных открытий. «Прогрессу» он ставил в упрек главным образом то, что он заменил индивидуальное изготовление серийным производством. Мне придется повторять еще не раз, что любой, даже обиходный предмет интересовал его только тогда, когда выражал труд создавшего его мастерового. Но едва этот рабочий вливался в производство, каждый член которого специализировался в какой-нибудь одной операции, предмет в глазах Ренуара становился анонимным. «Это противоестественно. Ребенок не может иметь несколько отцов». Ренуар полагал, что наука не выполнила своего назначения, отказавшись от борьбы за индивидуальное выражение, и стала, наоборот, служить меркантильным интересам, способствуя серийному производству.

Совершенство готовых изделий — идеал, который руководит ныне промышленностью, — его не трогало. Он любил повторять изречение Паскаля: «Лишь одно интересует человека — это сам человек».

В качестве черточки, характеризующей дом моего деда, стоит упомянуть, что в нем не было безделушек. Бабка терпеть не могла мелкие принадлежности и украшения, которыми, как правило, любят окружать себя женщины. Она одевалась строго и не загромождала комнат мебелью. Лента в корсаже казалась ей излишней. Ей нравилось, чтобы каждый предмет имел свое назначение, причем совершенно очевидное. Визит к соседке, у которой мех для раздувания углей был украшен розовыми бантами, вызвал немало шуток в семье.

Маргерит Мерле, даже во времена юности, в Сенте, не употребляла пудры, крема и губной помады. Она верила в марсельское мыло. Его обильная пена и жесткая щетка отмывали юных Ренуаров не хуже, чем пол в квартире. Нечего и говорить, что ванной комнаты не было: мылись губкой в большом ушате. Грязную воду сливали в отверстие на площадке лестницы. Эта система стока, представлявшая по тем временам последнее слово техники, называлась «свинцы», вероятно потому, что трубы, проложенные по стенам лестничной клетки, были сделаны из этого металла. Уборные входили в эту же систему «свинцов». Зубные щетки считались предметом роскоши. Утром и вечером полоскали рот соленой водой, а зубы чистили палочкой, которую выбрасывали после употребления. Иногда для одного из членов семьи заказывали ванну. Это была целая история. Двое рабочих вносили медную ванну и ставили ее посередине комнаты. Спустя четверть часа они возвращались с четырьмя ведрами горячей воды и выливали их в ванну. После того как счастливец, которому предназначалась ванна, кончал мытье, а детвора, воспользовавшись этим, полоскала ноги в еще теплой воде, рабочие возвращались и все уносили под осуждающими взглядами соседей, порицавших подобную хвастливую демонстрацию.

Когда кто-нибудь из детей заболевал, жизнь в доме останавливалась. Мой дед, не задумываясь, откладывал работу. Нормальная жизнь возобновлялась лишь с выздоровлением. Следует сказать, что, прежде чем объявлялось о болезни, бабушка должна была убедиться в серьезности заболевания. Про родителей отца следует еще сказать, что у них не было долгов и что из страха перед увеличением расходов они избегали знакомства с людьми более состоятельными.

Они были в меру религиозны. Дед не ходил в церковь, но требовал, чтобы дети ее посещали. Бабка говела на пасху, но не доверяла кюре, считая их интриганами. Каждое воскресенье она водила свою небольшую семью в церковь, выбирая всегда разные и стараясь попасть к литургии, чтобы послушать орган. Иногда они ходили в церковь св. Роха (шестьдесят лет назад Бонапарт расстреливал из пушек на ее паперти роялистов и спас республику, чтобы впоследствии лучше с ней расправиться). Ренуары ходили также в церковь Сен-Жермен д’Оксерруа. Бабушка, несомненно, показывала своим детям окно Лувра, из которого в Варфоломеевскую ночь Карл IX стрелял из аркебузы по протестантам, пытавшимся найти убежище в церкви.

Весной, когда начинали зеленеть деревья набережных, посещали Нотр-Дам. Прогулка вдоль Сены бывала восхитительна. Юный Ренуар впитывал Париж с каждым вздохом, всеми порами он проникался им. Воздух наполнялся дыханием города: запахами рынков, крепким духом лука-порея, перемешанным с робким, но стойким ароматом сирени; все это разносил легкий терпкий ветерок, который и составляет, в сущности, парижский воздух. Это не влажная жара Нормандии, когда млеют на солнце сочные травы и дуреют мухи; не пьянящий аромат пересохших пустошей Юга, вдруг изгоняемый резким порывом мистраля; не резкое дуновение стран Востока, острое, как бритва, порождающее нервное расстройство. Воздух Парижа, до того как его заразили выхлопы автомобилей, был, как всё в этом городе, умеренным и уравновешенным.