Огюст Ренуар

Ренуару в десятилетнем возрасте случалось ходить с соседом на охоту. В эти воскресения он поднимался до рассвета и выходил из комнаты на цыпочках, с башмаками в руке, чтобы никого не разбудить. Ему предоставлялось право носить ягдташ и наблюдать. Излюбленным местом охоты соседа были ржаные поля, лежавшие между улицей Пантьевр и деревней Батиньоль. С тех пор здесь вырос вокзал Сен-Лазар и квартал, называемый «Европейским». Эти места в то время будто бы изобиловали дичью; особенно много водилось зайцев. После удачной охоты сосед дарил своему юному спутнику какую-нибудь дичину. Делясь охотничьими воспоминаниями, мой отец неизменно переводил разговор на Османна^[19], так злополучно перекроившего Париж. Словно не хватало места! Что мешало ему протянуть город в сторону унылых равнин предместий и сохранить парки? Ренуар ненавидел мир промышленников, банкиров и спекулянтов которые повелевали уже со времени Второй империи. «Что они сделали с моим бедным Парижем! Пусть то, что они строят для себя, уродливо, зато удобно. Там не хватает воздуха, но им плевать, раз у них есть поместья и виллы в деревне. Но окраины… Кварталы, в которых они смеют селить своих рабочих… Какой позор! И вся эта детвора, обреченная на чахотку из-за дыма заводов, которым они дышат! То-то вырастет поколение!» Он переходил к Гарнье^[20], строителю здания Оперы: «Жаль, что немцы не попали в него из своей Берты». Следующий эпизод может дать представление об отношении Ренуара к Виолле ле Дюку^[21]. В 1912 году мы только что въехали в квартиру на бульваре Рошешуар, где происходили наши беседы. Контракт был уже подписан, мебель перевезена, когда отец вдруг обнаружил, что дом, вход в который был с бульвара, стоит на углу улицы Виолле ле Дюк. Несмотря на преимущества квартиры, находящейся на одном этаже с мастерской, отец заявил, что съедет, настолько для него непереносимо соседство этого имени. Разумеется, это была только демонстрация, но ее подоплека была серьезной. Этого архитектора Ренуар люто ненавидел. А бог знает, как он вообще ненавидел архитекторов! Он не прощал Виолле ле Дюку испорченного парижского Нотр-Дам и собора в Руане. «Я люблю театральные декорации только в театре». Он уверял, что французские памятники пострадали от Виолле ле Дюка больше, чем от немецких бомбардировок, всех войн и революций, прошедших и будущих, вместе взятых.

22 февраля 1848 года, идя в школу, Ренуар увидел роту муниципальной гвардии, разместившуюся перед Тюильрийским дворцом. Гвардейцы поставили ружья в козлы, прислонились к стене и стали вертеть сигареты. Соседка спросила у одного из них, что происходит. Он со смехом ответил, что происходит революция. Соседка передала ответ моей бабке. Та продолжала заниматься хозяйством, а отец отправился в школу. В полдень он позавтракал хлебом, намазанным топленым салом, и в четыре часа вернулся домой, заметив при этом, что солдат вокруг дворца стало больше. За обедом Анри и Лиза рассказали, что на улице Риволи собрались рабочие и один из них поднял трехцветный флаг. Это был флаг июльской монархии и в нем, следовательно, не было ничего крамольного. Рабочие распевали песню жирондистов, которую весь Париж знал по пьесе Дюма-отца. На следующее утро солдат вокруг дворца прибавилось. Королева Амелия уже не появлялась у окна, что было не удивительно — дело происходило зимой. И все же у Ренуара создалось впечатление, что Анри, Лиза и даже отец нервничают, вдобавок они произносили слова, необычные для семейных разговоров: «народ, свобода, всеобщее голосование». Все сходились на том, что маршал Бюжо^[22] ведет себя ниже всякой критики. Изобретателя кепи и героя злободневной песенки «Видел ли ты кепи, кепи…» ненавидели. Мой отец недоумевал, как могло случиться, что это имя впоследствии обросло легендой и маршалу приписывали всевозможные доблести. В самом деле, в эти послевоенные годы Бюжо в представлении французского народа сделался чем-то вроде покладистого и веселого Баярда^[23]. Ренуар приписывал эту посмертную популярность возрождению того ура-патриотического духа, которое последовало за поражением 70-го года. В 1848 году наполеоновские победы казались еще довольно близкими, и большинство французов не слишком доверяло военной славе.