Огюст Ренуар

Больше всего на бульваре Преступления Ренуар любил уличные парады. Широкой известностью пользовались шествия, устраиваемые цирком, до тех зрелищ, которые ввел нынешний Зимний цирк. В них наряду с артистами участвовали продавцы жидкостей для волос и средств от мозолей. Дантистов, дергавших зубы на глазах у публики, и докторов, угощавших панацеей от всех болезней, уже не было. Огоньки газа, колеблющиеся на сквозняках, бросали неверный свет на наездниц, танцовщиц в пачках и акробатов, «приземистых, плотноватых девиц на крепких мускулистых ногах, гордо выпрямляющих талию, гибкую от двойного кульбита, упирающихся в бок рукой, приученной не пропускать перекладину трапеции и… чистить морковь и лук для супа». Знал ли тогда Ренуар, что когда-нибудь запечатлеет на холсте эти мимолетные впечатления? Пока что он их накапливал всеми своими чувствами. Этот приличный молодой человек, чей облик так походил на остальных парижских ремесленников, уже ступил тогда на поприще, которое должно было привести его как к созданию знаменитых луврских «Купальщиц», так и к последним натюрмортам с анемонами. Жизнь Ренуара заставляет меня думать о полете мигрирующих птиц, этом поразительном явлении, намного превосходящем самые тонкие человеческие изобретения. Нет компаса, радара, телевождения, которые бы превосходили точность инстинкта и упорство дикой утки. Весной мой сад полон мелких серых птичек, похожих на воробьев. Мы с женой называем их игроками в крикет из-за полосатой — черной с белым — головки. В определенный день они, прилетев из других широт, садятся на землю вокруг оливкового дерева. При этом птички с лету пикируют на приготовленную для них тарелку с зерном. Не колеблясь, они садятся ночью на сучок, куда был нацелен их путь, когда они находились за тысячи километров от моего сада. Эта точность направления, которая сохраняется на таких расстояниях и, словно магнит, притягивает птиц к цели, поставленной для них природой, поможет нам понять поступки Ренуара. Было бы неверно говорить, что он не проявлял своей воли. При видимой пассивности «поплавок» свирепо боролся за то, чтобы не потерять направления. Правда заключается в том, что его инстинкт был настолько силен, что интеллекту приходилось подчиняться и действовать в направлении, согласном с его судьбой. Ренуар мог идти окружным путем, остановиться, в иных случаях даже попытаться, вопреки своей теории, пойти навстречу течению; однако он всегда возвращался на дорогу, которая вела его к своему открытию мира. Я умышленно пользуюсь притяжательным местоимением, потому что откровение всегда отмечено личной печатью — печатью избранного богами посредника. Я убежден, что у Ренуара это направление не было сформулировано заранее, так же как для перелетных птичек местоположение моего сада. Я думаю, что если бы Ренуар не мог писать, если бы он был, скажем, слепым или безруким, он все равно пошел бы по этому пути. Он сказал бы нам то, что должен был сказать, другим способом. Вместо красок и форм он употребил бы слова или звуки. «Литературщики», как отец называл художников, которые позволяют своему воображению увести их от жизни, выдумали целые вороха причин для объяснения формирования таланта. Им хочется доказать, что Тулуз-Лотрек^[51] стал художником лишь из-за своего физического уродства. Несчастный случай в юности превратил Тулуз-Лотрека в карлика. Светские дамы отворачивались от этого чудовища, и он находил прибежище у проституток. В этом есть доля правды, препятствия помогают, но только их недостаточно. Благоприятная почва и уход могут превратить хилое деревцо в великолепный дуб. Но начало ему дает желудь. Розу не вырастишь из капустной рассады. Что касается Тулуз-Лотрека, я видел его детские рисунки, сделанные до несчастного случая. В них уже заложен Тулуз-Лотрек.

Габриэль хорошо его знала. Когда я был маленький и меня носили на руках, она ходила со мной за покупками в лавки по соседству с нашим домом на Монмартре. Тулуз-Лотрек восседал у окна кафе на углу улиц Толозе и Лепик. Я был слишком мал, чтобы запомнить, и вижу его теперь через рассказы Габриэль. Он подзывал нас и усаживал между двумя случайными приятельницами, монмартрскими жительницами, наряженными под алжирок и наделенными экзотическими именами. Они танцевали танец живота в кафешантане Мулен-Руж^[52]. Я часто спрашивал у Габриэль: «Осталось ли у тебя, видевшей его часто, впечатление, что он тяготился своим недостатком». «Нисколько. Он беспрерывно хохотал и засыпал меня вопросами о хозяине, а глаза его так и светились нежностью. До того он любил твоего отца!»

Вернемся к молодому человеку, который все еще не смел называть себя настоящим художником-живописцем.