Огюст Ренуар

Выше, по улице Жирардон, на углу улицы Норвэн, жила семья, с которой мои родители часто виделись, — Клови Хюги, «законченные южане». Он был писателем и депутатом от Монмартра. Отец считал его «выдающимся и по-настоящему красноречивым» и уверял, что, будь он постепеннее, ему быть бы президентом Республики. «Беда в том, что в политике нужно лицемерить, не иметь своего характера и придерживаться умеренного тона. Не боятся только посредственностей». За десять лет до этого Клови Хюги были замешаны в громком скандале. Мадам Клови выстрелила несколько раз из пистолета в преследовавшего ее шантажиста. Ее судили и оправдали в наделавшем много шума процессе. Про него давно забыли, и в Замке Туманов никогда об этом не говорили.

Жители Холма не наносили визитов друг другу, но виделись постоянно. Никаких приглашений к завтраку или обеду не посылали, а попросту говорили: «У меня сегодня телячье рагу под белым соусом, что вы по этому поводу скажете?» Если человек соглашался, ставили лишний прибор. Нынче такое событие подготавливается заранее: обзванивают знакомых, стараются собрать тех, кто подходит друг к другу, избегают нежелательных встреч. Обеды походят на дипломатический прием. Дамы Замка Туманов никогда не устраивали приемов, но запросто заходили на кухню к соседке попросить щепоть кервеля или принести на пробу вина, которое муж только что разлил в бутылки. Их общение не подчинялось унылой тирании общепринятых обычаев. Приподнятая при встрече с супругой соседа шляпа и приседание девочек перед взрослыми служили, скорее всего, парижским переложением: «Ты и я одной крови» — Маугли.

Вернусь к тому времени, когда я должен был появиться на свет. Моя мать решила вызвать из деревни в помощь кузину. Габриэль Ренар было пятнадцать лет. Она впервые покидала родную деревню. Монашки дали ей хорошее образование. Она умела шить и гладить. На воспитании у монашек настоял ее отец, сделавший это в пику школьному учителю, которого невзлюбил за то, что тот «задавался». Преподавание монашек дополнялось уроками, которые маленькая Габриэль извлекала из домашней жизни. В девять лет она умела определить возраст вина, ловить форель в ручье, не попадаясь сельскому полицейскому, помочь зарезать цыпленка, ходила рвать кроликам траву, собирала навоз за лошадьми.

Габриэль прибыла в Париж летним вечером 1894 года. Мать ждала ее на Восточном вокзале. Габриэль была уже знакома с Ренуаром, которого она видела в Эссуа, но в момент ее приезда он находился в Нормандии у Галлимара. Оказавшись в Замке Туманов, она первым делом воскликнула: «Ну и сад, нечего сказать! Ни крошки навоза!» На следующее утро мать, не видя ее в доме, постучала к ней в комнату. Молчание. Габриэль была уже на улице и играла с местными детьми. Мать сочла это добрым началом. Она рассчитывала, что Габриэль будет со мной играть, когда я появлюсь на свет, в отношении ухода и кормления она полагалась только на себя.

Спустя несколько недель, в начале зимы 1895 года, я сильно простудился. Стояли большие холода, а зыбкие стены Замка Туманов служили ненадежной защитой от морозов. Целую неделю мать и Габриэль не отходили от меня день и ночь. Пока одна приносила дрова для камина, другая готовила теплые пеленки. Меня все время держали на руках: в кроватке я сразу начинал задыхаться. Наконец они решились послать телеграмму отцу. Он в то время писал на юге, в Куронне, возле Марселя, вместе с Жанной Бодо, моей крестной, и ее родителями. Он бросил краски и кисти, помчался на станцию, даже позабыв захватить чемодан, и вскочил в первый парижский поезд. Его появление пришлось кстати: обе женщины измучились до смерти. Нежный уход этих троих любящих существ спас меня от неминуемой смерти. Едва опасность миновала, о ней забыли. Если бы не Габриэль, я никогда бы этого эпизода не узнал.

Воскрешаю я эту старую историю вовсе не из преувеличенного внимания к своим детским болезням, а потому, что она хорошо отражает дух нашего дома. Характерной чертой отца и его близких была сдержанность. Они инстинктивно остерегались чрезмерного внешнего проявления чувств. Ренуар, не задумываясь, отдал бы жизнь за своих детей, но счел бы неприличным поведать кому-нибудь о своих чувствах. Он, может быть, даже и себе не признавался в них.

Вознаграждал он себя за мольбертом. Там отметалась прочь всякая сдержанность. Своей нежной и острой кистью он от всего сердца ласкал ямочки на шее, складочки запястий своих детей и провозглашал на весь мир свою отцовскую любовь.

Стыдливая сдержанность не ограничивалась чувствами к детям. Все, что его глубоко трогало, он хранил в себе, не обнаруживая перед посторонними. По поводу жеста Деруледа, который привез во Францию горсть эльзасской земли, он сказал: «Мне это не нравится. Если и патриотизм бьет на рекламу, это значит, что наши дела плохи».