Огюст Ренуар

Мы с Габриэль столько раз перебирали воспоминания о Замке Туманов, где протекли первые три года моей жизни, что мне теперь трудно отделить ее рассказы от своих непосредственных впечатлений. Она не допускала, чтобы я мог что-нибудь забыть: «Я вот отлично помню свадьбу Огюста-Филиппа в нашей деревне, когда он взял Виржини Манже, а мне тогда было два с половиной годика. Разумеется, не надо быть чересчур лопоухим. Есть такие — хуже овец, видят не дальше зада соседа». — «Я болел в шесть месяцев, Габриэль. Не полагаешь ли ты, что я был чересчур мал…» — «Пусть ты забыл про бронхит, ладно. Но чтобы ты не помнил Замка Туманов!.. Забыл кухню, круглую, наподобие башни? И как ты злился, когда я тебя несла? И соседнюю девочку, которая называла тебя „красавчиком Даном“? А ты ей улыбался и протягивал руки…»

Меня баловали. Несмотря на замечания матери, Габриэль постоянно носила меня на руках. Наша пара так примелькалась всем на улицах Монмартра, что Февр нарисовал карикатуру, изображавшую меня на руках у Габриэль, а вокруг всех кумушек квартала. В глубине стояла гильотина, с которой скатывалась голова в корзину с опилками. Кумушки кругом гримасничают: «Теперь это большой мальчик. Он на голову больше своего отца!»

После тщетных попыток научиться произносить имя Габриэль, я решил, пройдя через всякие Габибон, называть ее попросту Бибон. Это имя так за ней и осталось.

Отправляясь из дома в мастерскую на улице Турлак, отец четыре раза в день пересекал Маки^[153]

. Мать, Габриэль и я ходили туда искать улиток. Поход был рискованным, поскольку доступ преграждали колючие кусты боярышника. Они словно душили расположенные тут домики. Этот участок начинался от изгороди папаши Грие и шел вниз до улицы Коленкур. Нынешнее авеню Жюно представляло сплошные заросли роз. Уцелели все эти лачуги, построенные самими хозяевами, наперекор всяким правилам безопасности и санитарии, избегнувшие налогов благодаря тому, что непрочность глинистого грунта препятствовала возведению крупных зданий. Таким образом, эти «лачуговладельцы» извлекали кое-какую пользу из аренды участков, непригодных ни для чего иного. Арендовались они на длительный срок, иначе никто бы не стал строиться в таком месте. Лачуги сооружались из досок, выброшенных со строительных площадок по соседству, и отражали вкусы и возможности своих архитекторов: тут можно было увидеть как домик типа «коттеджа» с острой крышей и окнами, обрамленными диким виноградом, так и балаганчик, слепленный кое-как из досок и покрытый куском толя вместо крыши.

Отец теперь зарабатывал достаточно, чтобы мы могли жить сносно, но мать относилась к этому благополучию настороженно. Торговцы то и дело упрашивали отца вернуться к своей первоначальной манере, которая входила в моду; это выводило его из себя. А мать страшила мысль, что нужда в деньгах способна отвратить мужа от постоянных поисков цели, которую она не умела определить, о которой, может быть, не могла даже догадываться, но в которую верила всей душой. Шитьем мать занималась в саду. Мадам Лефевр, всегда элегантно одетая, рассказывала про последнюю мелодраму, поставленную в Монмартрском театре, где у нее была ложа пополам с Клови Хюги. По пятницам она демонстрировала свои кружева — никто не знал, для чего это делается. К группе присоединялись мадам Бребан в платье со шлейфом и мадам Изамбар. Мадам Алексис читала книги про путешествия. Флейта мсье Лефевра служила отличным аккомпанементом к этим сельским сценам. По воскресеньям, когда мой брат Пьер приходил из Сент-Круа, он играл в театр с маленькими Клови Хюги. Они облачались в старые занавески и изображали персонажей из мелодрамы, которую взрослые видели в Монмартрском театре. «Пьер будет актером», — говорила мать, не подозревая, как верно она угадала.

Габриэль водила меня и в другой конец Маки, где жил очень толстый художник, имя которого в период наших калифорнийских бесед она не могла вспомнить. Его жена была такой же жирной, как и он. Оба безостановочно ели халву. Художник всегда писал один и тот же сюжет: рыцарей в латах, отдыхающих под деревом со своими лошадьми. Он объяснял Бибон, что, раз и навсегда отработав эту тему, устранив все возможные ошибки и недочеты, он гарантировал покупателю совершенство исполнения, возможное только при такой строгой специализации. «Если бы я обратился к другому сюжету, пришлось бы все начать сначала!» Так, например, он рисовал черный крест на латах рыцаря, который был центральной фигурой композиции. Между тем раньше он делал этот крест белым, что представляло грубую хронологическую ошибку. Каждый вторник он отправлялся пешком, с картиной под мышкой, к разным торговцам. Если дело не клеилось у торговцев картинами, он шел к обойщикам-декораторам, в кафе, в дома терпимости, наконец в бродячие театры. Он был умелым продавцом и чуть не каждую неделю сбывал по картине, которую на следующее же утро писал заново за несколько часов.