Огненная земля

Кораблем командовал Шалунов. Приятно было наблюдать его со стороны. По личному опыту Звенягин знал: сейчас Шалунов не думает об опасности, он только начинал командовать. Перед походом Шалунов обходил корабль и, любовно прикасаясь к разным предметам, ласково произносил: «Резвунчик ты мой… Резвунчик». У бесшабашного Шалунова, это слово звучало очень трогательно. И почему именно «Резвунчик»? Экое придумал! Может быть, новый командир уловил какие-то особые качества корабля, довольно тяжелого на ходу, мало того — рыскливого и, во всяком случае, не лучшего в дивизионе? Сегодня корабль действительно шел резво. Чувствовалась легкость руки командира. Шалунов умело согласовал ход с направлением ветра, с длиной волны. Корабль не ломало, круто не кренило и не сшибало боковой волной. Если приходилось окунаться, то корабль свободно врезался в гребень волны и выносил свою носовую часть, отбрасывая устремившуюся к палубе воду.

Звенягин щадил самолюбие Шалунова, не подменял его как командира. Но когда Шалунов слишком быстро забрал вперед и потерялись остальные корабли, Звенягин крикнул:

— Не спеши, Шалунов! Флагман должен следить за своими кораблями, как квочка за цыплятами.

Случайно найденное сравнение понравилось самому Звенягину. Почему-то вспомнилась одна из Ставропольских весен, вспомнились двор, огороженный известняком, нарубленным отцом в каменоломнях по дороге к селу Татарке, розовое цветение кураги и мать в платке, по-крестьянски повязанном под подбородком. Мать выпроваживала из сеней цыплят и тревожно квохчущую серую клушу. Желтенькие пушистые шарики попискивали, неутомимо перебирали по земле розовенькими лапками и часто, как будто обжигаясь, отдергивали их. Он, мальчишка, не раз запускавший в курицу или гуся палкой, смотрел на эту птичью семью, и ему было стыдно за свои жестокие поступки. Курица попылила крыльями, уселась. Цыплята, наклевавшись мелко нарубленного яйца, сбежались и запутались в ее перьях…

Шалунов повернул и, близко пройдя мимо сторожевого катера, на котором шел Баштовой, направился к группе кораблей, стартовавших во вторую очередь. Под командованием Курасова эти корабли переправляли армейцев Степанова.

Баштовой спал в носовом кубрике сторожевика. Рядом с ним спал Плескачев; лежали, прислушиваясь к наружным шумам, доктор и переводчик Шапс. Тут же устроились еще несколько связистов. Вначале они не решались спускаться вниз, зная, что отсюда в случае беды не выскочить. Но Баштовой первый показал пример, и за ним последовали другие.

На корме, у дымовых шашек, сидел Линник. С хитроватой смекалкой опытного десантника, он все же помедлил лезть вниз и остался наверху. Тут же пристроились с пулеметами Шулик, Брызгалов и два друга — Воронков и Василенко.

Поставив пулеметы строго по ходу корабля, чтобы в случае чего отразить атаку противника (в проливе бродили немецкие БДБ и торпедные катера)[4], все четыре пулеметчика уплотнились в кружок.

Ветер свистел. Изредка корму перехлестывало волной. Все спали или притихли. Подремывал Линник. Этот старый коммунист, рабочий судоверфей и в прошлом рыбак, изучил побережье от Одессы до Херсона и потому в начале войны попросился в морскую пехоту, думая помочь своим знанием берегов, лиманов, засад. Но война отнесла его от родных мест, и вот он — десантник, парторг батальона. Кто-то говорил, что Линник не рыбак, а учитель; кое-кто хотел приписать ему службу у Котовского и еще какие-то лихие дела в Молдавии во время гражданской войны. Слухи эти Линник не подтверждал и прикрикивал на моряков, любивших рассказывать про боевые дела своего парторга.

Линник сражался осторожно, без выкриков, свойственных матросской молодежи, но в тяжелую минуту его грузная и спокойная фигура появлялась «в самый раз». Шуметь и браниться он не любил; его побаивались, хотя в звании он был невелик.

Все знали, что придется проходить минными полями, и все приготовились к разным неожиданностям. Но все также думали, что именно они не попадут в беду — и обойдется. Баштовой так измотался, что вообще ни над чем не задумывался. Ему хотелось выспаться, так как, по примеру прошлых десантов, он хорошо знал: уцепившись за берег, вряд ли придется хоть чуть вздремнуть в первые дни.

На третьем часу похода сторожевик наткнулся на мину. Взрыв пришелся в носовую часть. Баштовой проснулся от удара в голову. Глазами, залитыми кровью, он все же увидел, как Плескачев, разрезанный надвое, исчез в проломе, куда хлынула вода. При свете еще продолжавших гореть аккумуляторных ламп он увидел доктора, поднявшего руки и словно прилипшего к обшивке, койку, сорванную с пазов, мелькнувшую перед глазами раздробленную руку переводчика Шапса.