Огненное лето 41-го

Впрочем, оно и хорошо, что в гражданке. Не так опасно, а то найдётся какой-нибудь придурок, да напишет донос, что капитан Столяров таскает с собой в сумке фотографию фашистской подстилки. И поедешь ты, Саня, опять на Север, только в другую сторону. Лес пилить. И это в лучшем случае, а то и прямо на месте грохнут, сейчас война, так что разбираться особо не будут…

Снаружи раздается шум мотора — подъехал обещанный мне ЗиС. На прощание крепко обнимаемся с братом, пожимаем руки с Забиваловым и я запрыгиваю в кузов. Трогаемся… Эх, ночами по своей земле пробираемся…

Глава 12

…Я еду в свою эскадрилью. После возвращения из нашего веселого путешествия по немецким тылам двое суток пришлось провести в особом отделе, хоть Забивалов и был категорически против. Сначала дивизии, потом — фронта. Не скажу, что особисты душу из меня вынимали, но вопросами, расспросами и допросами замордовали вконец. День и ночь одно и тоже: как да где это мы с Сашкой умудрились раздобыть немецкий самолет? А где я жил во время учёбы? А как звали нашего инструктора в Энгельсе? А как точно называлось то место, где мы с братом в Финляндии встретились? А чем наш отец занимался до 1917 года…

Венцом мышления бойцов невидимого фронта стал такой вопрос: а где вы, товарищ старший лейтенант научились пилотировать немецкий самолет? В ответ на это я мог только икать. Ну, не хохотать же этим бестолочам в лицо?..

Не знаю, сколько еще мог продолжаться этот театр, но неожиданно все прекратилось. И вместо очередного допроса мне приказали немедленно привести себя в порядок — побриться, глядеть молодцом (это после пары бессонных-то ночей!) и отправляться на доклад к командующему авиацией фронта, генералу Копцу (или Копецу? Кто-нибудь знает, как склоняется фамилия Копец?).

Тот суров, как и положено командиру такого ранга. Выглядит смертельно усталым круги под глазами, руки чуть дрожат. Кажется, будто генерал слегка пьян.

Копец выслушивает мой доклад, молча кивает. Когда я дохожу до захвата Хейнкеля, поднимает голову и его глаза не то, что сверкают, а светлеют, что ли. Как олово, когда на него солнце попадает.

— Молодец, — негромко роняет он. — Можете, если захотите…

Когда я заканчиваю, командующий еще с минуту молчит. Потом молча протягивает назад руку. Адъютант, капитан с лицом загнанного зверя, подает ему красную коробочку. Генерал тяжело встает и подходит ко мне:

— За мужество и героизм, проявленные в боях с немецко-фашистскими захватчиками, от имени и по поручению Верховного Совета СССР…

Расстегивает мне ворот гимнастерки, отвинчивает изнутри медаль, и на ее место помещает Красную звезду. Прокалывает шилом новую дырку, и «За отвагу» занимает свое место.

— Носи, сынок. Заслужил.

— Служу трудовому народу!

Он смотрит мне прямо глаза. Его губы чуть шевелятся, и я с трудом разбираю тихое, предназначенное только для моих ушей, все бы так служили.

— Товарищ генерал-майор. Разрешите обратиться?

Он вопросительно смотрит на меня.

— Товарищ генерал-майор. Ходатайствую о награждении капитана Столярова. Если б не он, я бы один не выбрался…

Копец молча кивает, показывая, что прием окончен. Я козыряю, и строевым шагом выхожу прочь. Красная звезда? В самом начале войны? А не плохо, совсем не плохо! Если так пойдет дальше — быть мне Героем!

Когда я спускаюсь по ступенькам крыльца, сзади раздается голос:

— Поздравляю, старший лейтенант.

Сзади, широко улыбаясь, стоит мой следователь, Таругин.

— Здравия желаю, товарищ майор… — тут я замечаю ромбы в петлицах, — извините, товарищ старший майор государственной безопасности.

— Здравствуй, здравствуй, старлей, — он сильно пожимает мне руку, — наслышан о твоих подвигах. Ну, что, — он улыбается еще шире, — может, в гости зайдешь, орден обмоешь?

Улыбаться-то особист, улыбается, вот только что это у него глаза холодными стали? Ну, ясно от такого приглашения не отказываются. Но попробовать обратить все в шутку имеет смысл. И я улыбаюсь в ответ:

— Зайду, если пригласите, товарищ старший майор государственной безопасности.

— Тогда прошу.

Он приобнимает меня за плечи и ведет в соседний дом. А рука у него тяжелая, и, видно, очень сильная.

В комнатке, куда мы входим, перед ним навытяжку встает рослый детина с двумя кубарями — сержант государственной безопасности.

— Рожнов, ну-ка доставай чего есть. Орден обмывать будем. А ты садись, Столяров, садись. Располагайся, будь как дома.

Голос вроде веселый, но вот глаза… две льдины, а не глаза!

Таругин споро выставляет на стол бутылку водки, тарелку с нарезанным салом, кольцо колбасы, несколько ранних малосольных огурчиков, миску с мочеными яблоками и буханку армейского хлеба, порубленную крупными ломтями. Странно, а я думал, что в штабе фронта лучше живут. Из всего угощения на столе только банка судака в томате — что-то особенное. А все остальное — да у нас в столовой лучше кормят.

Он разливает водку по стаканам:

— Ну, давай по первой за то, чтобы не последний! — и первым смеется своему немудрящему каламбуру.