Огненное сердце вампира

— А ты жестокая и коварная женщина, Кристина, — шепчет он. — Туманная еления растёт высоко в горах, людям туда не добраться. Да и просто так, одним своим видом она магию не забирает. Вампир, чью силу должна отнять туманная еления, перед контактом с растением поёт специальную песню, прося лишить его магии.

— Бред какой-то, — фыркаю я. — Да это же полным идиотом нужно быть, чтобы самому просить. Да и как-то не верится мне в цветочек, принимающий клятвы. Ты меня разыгрываешь?

— У преступника не остаётся другого выхода. В день совершеннолетия каждый вампир подписывает договор, подобный тому, что подписывают люди, поступая к нам на службу. И если договор нарушен, а магия не отдана туманной елении, то этого вампира убивает стихия. А цветок реагирует не на саму клятву, а на вибрацию определенных слов. Мы же изучали с вами, что каждое слово обладает энергией. Вибрации, произнесённой клятвы, вызывают активность растения, делая его хищным.

— А если я нарушу договор, меня тоже убьет стихия?

— Да. Но я не дам тебе его нарушить. Я буду тебя беречь всегда, даже от твоих собственных ошибок и глупостей, и с тобой никогда не случится ничего плохого.

И я таю, распадаюсь на атомы от жара его слов, в плену его объятий, в ощущении безграничного счастья

Ажурные снежинки настойчиво бьются в окно, словно желая ворваться внутрь. Уютно и весело потрескивает огонь в печи. Запах хлеба и сушеных трав, тиканье часов и пугающая мысль о том, что счастья столько не бывает, что когда-нибудь за него придется, заплатит.

Деревенским главой оказался коротенький краснощёкий лысый мужичонка в дутой куртке и мохнатой шапке. Он, заискивающе улыбаясь, тут же засеменил навстречу Игнату. Тот же, вышел из автобуса вальяжно, неторопливо, словно делая одолжение. Мужчины о чём-то говорили, Игнат тыкал своим пальцем в раскрытую папку, а глава кивал. Один тычок— один кивок. Мы же, утомлённые дорогой и духотой продолжали сидеть на своих местах. Из открытой двери тянуло свежестью и прохладой, и я с жадностью ловила носом хлынувшие потоки воздуха. Кто— то из пассажиров предложил закрыть дверь, боясь простудиться. На что я рявкнула, словно собака на безумца, пожелавшего отобрать кость. В тот момент мне было уже глубоко наплевать на приличия, взаимоотношения в коллективе и прочую лабуду. В конце— концов, я в их компанию не напрашивалась, да и помереть от удушья мне показалось гораздо страшнее, чем испортить с кем-то отношения. Не понимаю тех, кто постоянно мёрзнет, даже в помещении, даже тепло одевшись. Кто этим неженкам внушил, что от холода можно заболеть? Сколько себя помню, я никогда не простужалась. Заразиться от какого-нибудь кашлюна могла, но простыть…

— Выходим! — гаркнул Игнат, и мы, не скрывая своей радости и облегчения, поспешно выбрались из автобуса.

Нас разделили на несколько группок, для расселения по домам. И вот здесь, моя патологическая невезучесть проявилась во всей своей красе. С Дашкой и Юлькой я в одну группу, разумеется, не попала, зато оказалась в компании патлатой и двух долговязых, трясущихся от идиотского смеха и воняющих потом, пацанов.

— А поменяться можно? — спросила я Игната, ненавидя себя за робкие, блеющие нотки в голосе. — Просто мы с девчонками учимся вместе, нам было бы проще…

Биатлонист взглянул на меня так, как смотрят на тухлое яйцо, и, произнесённые слова тут же встали поперёк горла.

— Это чё тебе, оздоровительный лагерь? — он смачно сплюнул себе под ноги. — Пойдёшь туда, куда скажу. Здесь главный я, я, я!

Красная от мороза рожа с маленькими выпученными глазками приблизилась к моему лицу настолько, что я уловила запах гнилого лука из раззявленного рта.

Долговязые пацаны заржали, даже не заржали, а завыли. Гадкий, не предвещающий ничего хорошего, смех.

Я умоляюще посмотрела на девчонок, но им было не до меня. И Юлька, и Дашка, и Светка, тоже моя однокурсница, кокетничали с парнями, среди которых красовался и фотограф.

Нашу группку отвели в один из домов, где нас встретила сгорбленная старуха с лицом, похожим на гнилую капусту.

— Входите, снег у порога сбивайте, а то в избе лужи оставите, — шамкала она, вытирая морщинистые руки о толстый махровый халат неопределённого цвета.

В доме пахло дохлыми мышами, гречкой и старостью. Маленькие окошки запотели от духоты. Воздух в избе был так тяжёл, что, казалось, его можно резать ножом на ломти.

Старуха, шаркая и бормоча себе под нос, словно ведьма, проводила нас в маленькую комнатушку, а долговязых дураков повела дальше.

Две железные кровати, как в больнице с казенными высокими спинками, ковёр, выеденный молью, на стене, комод из горбылей и такой же тяжеловесный шкаф— вот и всё убранство комнаты.

Молчание между мной и Региной затянулось до неприличие и стало почти осязаемым. Ни я, ни она не знали о чём говорить друг с другом, мало того испытывали взаимную неприязнь.

— Всего три дня, — уговаривала я себя. — А потом — город, институт, Алрик. Всё вернётся на свои места.

— За эти три дня может произойти что угодно, — вздыхала гиена. — Ты— самая настоящая дура. Какого чёрта ты здесь делаешь?