Огненный азимут

— Глупости, Станислав Титович, глупости. Если б у нас одни лишь недовольные шли на службу к немцам — не беда. Много и таких, что при любой власти любят наверх взбираться. И лезут... по трупам. — Он вдруг резко изменил направление разговора. — Как ты посмотришь на то, чтобы Ядя пошла в Понизовье? Доходили ведь слухи, что там партизаны есть. Женщине, понимаешь, легче туда пробраться. А она у тебя боевая.

Станислав Титович хмурил брови. Ответил неохотно:

— Она пойдет, только ты с нею поговори.

— Ладно, Стась, поговорю.

Они молча пошли в деревню. Ветер, еще больше разгулявшийся к вечеру, старательно заметал их следы.

29

На Плессах по колено снегу. Сквозь голый березняк четко видна похорошевшая под снеговым покровом хатенка. Дверь — настежь. Тышкевич не мог вспомнить, закрыл ли он тогда дверь или нет. Если закрыл, значит, кто-то в хате побывал.

Осторожно, друг за другом шли поляной, покрытой прозрачными фиолетовыми тенями. Под ногами скрипел снег. На деревьях тенькали синицы. Где-то справа на суховерхой сосне стучал дятел.

В хатенке полно снега. На полу светилось желтое солнечное пятно, накрест перечеркнутое оконной рамой.

Тышкевич вошел в хатенку, заглянул за дверь — пусто. Значит, никого не было. А, судя по времени, должны были быть, во всяком случае обязаны были оставить условный знак.

— Заходите, хлопцы. Хоть тут не шикарно, а жить можно.

Высокий Малаховский, пригнувшись на пороге низкой двери, мрачно оглянулся:

— Тут я весь потолок ушанкой вытру.

— Пока снег убрать надо, — откликнулся Варачкин.

От прошлой ночевки осталось немного сухих дров. Пока Дайка растапливал низкую, без трубы, печку, вымели пол, позатыкали соломой щели. Дым выедал глаза, выгонял на двор. Он сочился сквозь щели, медленно струился вверх и таял.

— Придется пробираться на Лисьи Ямы, — сказал Тыш­кевич.

— Далеко ли они?

— К вечеру будем. Что-то не нравится мне это безлюдье.

— Троих оставим. Ежели кто придет, чтоб не блуждал на­прасно.

Обедали во дворе. Ломали руками смерзшийся хлеб.

— Ну что ж, пора и в дорогу, — сказал Тышкевич.

Пятеро человек, стараясь не оглядываться, медленно пошли на Лисьи Ямы. Впереди устало шагал Тышкевич.

Теперь, среди затихшего сонного леса, почему-то снова вспоминалась диверсия на железной дороге. Дорого обошелся тот эшелон. Через два дня на деревушку налетел кара­тельный отряд. Десять человек были схвачены как заложники, а хаты сожжены. И оттого, что среди заложников не было виновных, и оттого, что их все же расстреляют, у Тышкевича ныло сердце. Знал, что другого выхода не было, а душа все равно болела.

Ночью, превозмогая нечеловеческую усталость и сон, Тышкевич пошел к Саморосу.

Скрываясь от лунного света, Тышкевич шел вдоль кустов. Злился на луну, на хрусткий снежный скрип, но упрямо ша­гал вперед.

Он удивился, что ему сразу открыли. Степанида стояла в кожухе внакидку, освещенная лунным светом. Тышкевич поздоровался и для приличия назвал себя.

— Позовите Никиту.

Степанида задрожала и стала кутаться в кожух. Тышке­вич почувствовал: что-то произошло.

— Где он?

— За-абра-а-ли его-о-о! — Она запричитала, и Тышкевич, боясь, что их могут услышать, вернулся в сени и закрыл за собою дверь, Затолкал женщину в хату, попросил:

— Тише вы, тише!

В сенях пахло навозом и коровьей шерстью. Выло темно, и Тышкевич, чиркнув спичку, нашел клямку и открыл дверь в кухню.

— Когда забрали?

— С неделю назад. Что ж я делать буду? Деточки мои милые!..

Степанида содрогалась от неудержимого плача и Тышке­вич не знал, как ее успокоить.

— Кто его выдал? Мы этого так не оставим.

Она сразу успокоилась, будто захлебнулась слезами.

— Они ведь тут, у соседей, третью ночь стерегут,

— Кто?

— Полицаи. — И она опять заголосила и, как показалось Тышкевичу, стала рвать на себе одежду.

"Надо скорей уходить, — подумал Тышкевич. — Еще раз такой случай не представится".

— Прусова не заходила?

— Не-е-ет,— ответила Степанида после недолгого мол­чания.

"Велешковцы выдали, — подумал Тышкевич. — Они, сво­лочи. Ах, как нехорошо получается. А на Плёссах трое. Теп­леньких могут взять..."

Он заторопился. Открыв дверь в сени, оглянулся. Тот же ровный блестяще-синий свет заливал снег. Тихо.

Осторожно снял карабин, дослал в патронник патрон. Хотел было шибануть из сеней, но услышал приглушенный шепот Степаниды:

— Хлеба возьмите. Может, голодные. — Она совала ему под мышку буханку хлеба.

— Спасибо... А вы не горюйте. Постараемся что-нибудь сделать.

Степанида заплакала, стараясь сдержать рыдания. Он, зажав под мышку хлеб, торопливо нырнул в тень хаты и побежал.

На Лисьих Ямах его ждали. По растерянному лицу Тыш­кевича люди, вероятно, догадались, что произошло, но не спрашивали, а только смотрели с тревогой.

— Товарищи, надо немедленно возвращаться на Плёссы. Сейчас же.

Никто не спросил: почему? А он, видимо, затруднился бы объяснить, откуда нагрянула опасность.

— Мы хоть отдохнули, а вы с дороги да в дорогу, — посочувствовал Малаховский.

— Я жилистый. Да и время не терпит.

Они опять пошли старым, днем проложенным следом. "Успеем ли только?" — думал Тышкевич, почему-то уверен­ный, что полицаи уже окружили хатенку.

30