Огненный азимут

Баталов смотрел, как по одному исчезали в лесу его люди, волоча за собой трофеи. Надо что-то делать и ему. Вспомнив об автомате на убитом немце, сказал:

— Там я одного прикончил — пусть снимут с него ав­томат. И задержи их. Торопятся очень...

На мосту или, может, где-то поближе стреляли. Баталов не мог вытащить спички из кармана, чтобы поджечь машину. Руки дрожали, но не от страха. Наконец он достал коробок, поджег его весь и бросил в машину.

На привале, у ручейка, заросшего по склонам орешником, баталовцы, перебивая друг друга, долго вспоминали детали боя. Первый успех, как стакан самогона-первача, развязал людям языки. Люди наперебой хвастались своей ловкостью, отвагой, находчивостью. Баталов слушал их молча. Ему не хотелось говорить. В ушах, заглушая выстрелы и крики, сто­ял один и тот же звук, отвратительный и страшный: удар приклада о человеческий череп. Оттого неприятно было слу­шать хвастовство товарищей.

Когда беспорядочный крикливый разговор утих, а люди заснули, Баталов, осторожно тронув Шпартюка за рукав, попросил:

— Давай, Сережа, отойдем. Что-то не хочется спать.

Шпартюк не стал спрашивать, зачем надо отойти. Вскинув немецкий автомат на шею, он пошел за Баталовым.

— Смотри, капитан, сколько орехов!.. — сказал Шпартюк, когда они остановились шагах в двадцати от бойцов, и про­ворно полез на толстую орешину, что изгибалась над ручьем.

Баталов прилег на землю. Над ним, сквозь ветки, видне­лось глубокое и чистое небо. Оно напоминало ему о каком-то давнем и очень важном случае в жизни. Тогда он вот так же смотрел на небо, смутно ощущая вину перед кем-то. Чувство это запомнилось, а случай, породивший его, улетучился из памяти. Баталову очень хотелось вспомнить, что это был за случай. Но, как он ни напрягал память, ничего не припоми­налось.

Вдруг послышался треск, спутавший все мысли. Баталов испуганно вскочил... Показалось — кто-то ударил кого-то по голове.

Шпартюк, сидя на суку, расколол зубами орех. Еще юное лицо лейтенанта сияло от удовольствия.

— Вот где роскошь! — крикнул он, выковыривая пальца­ми желтоватое ядро ореха.— Держи!..

Он бросил на землю пригоршню крупных орехов, и они рассыпались по траве. Баталов нашел один и попытался его раскусить. Зубы только заскрежетали о твердую, как кость, скорлупу.

— Сережа,— окликнул он Шпартюка,— приходилось ли тебе когда-нибудь убивать?

— Конечно,— ответил тот несколько поспешно, как пока­залось Баталову.

— Что ты чувствовал в первый раз?

— Ничего. Кажется, ничего,—Шпартюк слез на землю.— Почему ты спрашиваешь, капитан?

— Я сегодня впервые убил человека...

— Какой же это человек — фашист.

— Все равно, муторно как-то...

— Разве с танка ты не стрелял?

— Стрелял, конечно. Но там было не так. Понимаешь, Сергей, с танка люди кажутся ненастоящими. Мчишься в своем "КВ", а они кто куда бросаются, ползут в окопы, ну и стреляешь. Видишь, что человек упал, а кажется, не ты его подстрелил, а он сам споткнулся, упал и не хочет поднимать­ся. Нет, там не то... Там проще. А сегодня я человека при­кладом ударил. И не могу забыть. Страшно... Нет, точнее го­воря, противно.

Он с надеждой на сочувствие смотрел в глаза Шпартюку. Тот, казалось ему, отводит глаза.

— У тебя, капитан, нервы сдали...

Баталов понял, что этот разговор Шпартюку неприятен, но ему хотелось выговориться до конца. Пусть Шпартюк об­ругает его, пусть даже презирает. Все равно. Лишь бы изба­виться от того неприятного чувства, не покидавшего его ни на минуту.

— Нервы, Сережа, само собой... Но дело не в этом, а в воспитании. Я вырос в такой семье, где курицы некому было зарезать. Может, не поверишь, что я за всю свою жизнь ни­когда никого пальцем не тронул. Бывало, мальчишки дерут­ся, а мне неприятно. Отхожу и стою в стороне. Домашние, да и соседи хвалили за это. Отец у меня скрипач, музыкант. Мать — учительница. У нас дома грубого слова не слышно было...

— А резаных кур, наверно, ели?

Баталов смутился. Вопрос прозвучал бессмысленно и гру­бо, показался очень бестактным.

— Зачем ты так, Сережа?..

— Брось ты!.. Я не уважаю людей, которые, увидев кровь, причитывают: "Ах, дикарство, ах, грубость!.." Ты почему в армию пошел? Думал всю жизнь в форме красоваться? Дуд­ки! Форма для того и дана, чтоб ты забыл о своих штатских штучках. Солдат солдатом становится, чтобы убивать, а не философские диспуты вести.