Огненный азимут

Тышкевичу казалось, что Бондаренко боится, у него се­рое, словно окаменевшее лицо, и весь он как-то необычно на­пряжен.

— Чего стоишь? — зло спросил Тышкевич.— Куста испу­гался?

Бондаренко молча тронулся вперед. По одному подходи­ли и остальные. Стояли, поглядывая из-за елок. Впереди Прусова в тяжелых кирзовых сапогах и синих широких галифе.

— Самый раз тут залечь,— сказала она.

— Залечь просто. Сначала обмозговать надо, как лучше отойти,— ответил Тышкевич.— Чаротный, где, по-твоему, лучше: тут или на горке?

— На горке, конечно,— вместо него ответил Бондаренко. — Тут, как в котле,— окружат и не заметишь...

— А ты, Саморос, что скажешь?

— Я согласен.

Цепочкой, по одному, пошли через заросшее мхом болото. Взобрались на пригорок. Редкий сосняк просвечивал здесь на­сквозь — носа не спрячешь.

Остановились в нерешительности. Кирилл Ломазик часто икал от холода.

— Здесь нас, как зайцев, переловят...

— А там, думаешь, лучше?..

— Здесь хоть насквозь видно...

— А какой смысл, ежели немцы первыми тебя увидят?

Люди спорили полушепотом, но зло и раздраженно. У ка­ждого был свой план.

— Браточки, чего же мы спорим? — запричитал Сорока, вытирая широкое лицо рукавом.— Вот там кусты погуще...

Решили идти дальше. Пригорок опускался в кочковатое болотце. Под ногами оседал перевитый плауном седой болот­ный мох, хлюпала вода. Люди ступали осторожно.

Прусова шла последней. Она молчала, едва сдерживая бе­шеную ярость,— не могла понять, чего ищут мужчины. От злости и раздражения она не попала на проложенный впе­реди идущими след и по пояс провалилась в трясину.

Саморос подхватил ее и вытащил на более сухое место. Прусова выливала из сапог воду, Никита поддразнивал:

— Ты, Верка, теперь на водяного черта похожа. Увидят немцы — ей-богу, обалдеют от страха.

Прусова, сжав зубы, молча снимала тину, приставшую к фасонистым галифе.

— Скоро ты там? — не удержался Тышкевич.

— Вояки задрипанные! — У Прусовой гневный, колючий взгляд.— Места не найдут. Не все ли равно, где засаду устра­ивать?..

Она повернула обратно и пошла, широко расставляя ноги.

Залегли в низине под молодыми елками. Тышкевич вы­брал себе правый фланг: немцы должны появиться отсюда. На левом фланге залег Саморос. Остальные между ними.

Лежали тихо, боясь шевельнуться. С непривычки дереве­нело тело, надоедали комары, неизвестно как уцелевшие в столь позднюю пору. Бондаренко, лежавший рядом с Тыш­кевичем, ворочался, как медведь в берлоге, ругался:

— Ну скэжи ты на милость, одолели, черти. Как фаши­сты, набрасываются.

Он немного помолчал и, вероятно, для того, чтобы скоро­тать время, начал рассказывать:

— А я, Иван Анисимович, за свою жизнь комаров покор­мил — ого, сколько! Отец мой, когда на отруба землю брали, захотел получить хутор побольше. Дали ему две десятины надбавки за то, что он в болото полез. Комаров там — тьма тьмущая. Висят, бывало, над хатой, как дым, а в деревне ду­мают, что мы весь день печку топим. Но это еще ничего. Бы­вало, проснешься утром, а глаз не видно — вся морда рас­пухла. Так и жили.

Дождь постепенно утихал, и где-то на севере, между вы­сокими соснами, над самой дорогой, небо прояснилось. Отту­да налетал ветер: на той стороне дороги глухо шумели вер­шины стройных сосен.

Тышкевич забрался глубже под сосны. Втянув голову в воротник поддевки, пытался согреться. Хотелось спать, и сквозь дрему, яркие, как сны, забрезжили воспоминания. Одно неотступно стояло перед его глазами: он, Тышкевич, лежит на берегу моря среди волнистых песчаных дюн, слу­шает яростный прибой, шум сосен и легкий шорох песка, го­нимого ветром. Почему-то изо всего похода в Литву наиболее отчетливо запомнилось именно это: дюны, сосны, море и со­леный ветер, гнавший по пляжу песок.

— Иван Анисимович, а на дикого кабана ты не охотился?

Тышкевичу показалось, что он заснул и увидел сон. Но голос продолжал звучать наяву. Бондаренке, вероятно, молча не лежалось.

— Помолчи же ты, Бондаренко,— сказал Тышкевич, но и сам обрадовался, что слышит человеческий голос, что в разговоре быстрее бежит время.

— Я же тихо, никто не услышит, да и лес шумит. Тут во весь голос говори — не слышно.— Бондаренко удобнее улегся на мокром седом мху и стал рассказывать, как когда-то охо­тился на дикого кабана.

Начало рассказа Тышкевич почему-то пропустил,— на­верно, больше слушал глухой и немного непривычный шум леса. Что-то тревожило, угнетало. Рассказ Платона долетал, казалось, издалека, и не было желания напрягать слух, чтоб уловить его смысл.

Потом как-то неожиданно стали доходить отдельные слова, а затем Тышкевич увлекся рассказом Бондаренки, за­быв о шуме леса.

— ...кабанчик, значит, в мешке, визжит, а кабаниха ель грызет, аж щепки летят. Ну, думаю, конец тебе, Платон. А кабанчика выпустить жаль. Хороший такой кабанчик. Я, понимаешь ли, хотел от него новую породу вывести. Сижу на суку, одной рукой за ствол ухватился, другой мешок дер­жу. А кабаниха как разгонится, как врежет клыками в ель — снег с сучьев сыплется...