Огненный азимут

Хуторок, где жила Антонина, ютился в вишневом саду. Сквозь гущу деревьев виднелось освещенное пламенем окно. Клавдия почему-то поздно топила печь.

Михася встретили веселым смехом сидящие за столом Игорь Красневский и Лешка Лямза. Вторая Клавдина сестра, Виктория, высокая, смуглая, с короткой мальчишечьей стрижкой, на краю стола нарезала сало.

— Какой гость! — напевно проговорила она.— Разде­вайтесь, Михаил Андреевич.

Когда шестеро сели за стол, Клавдия подала отварную картошку, поджаренное сало и огурцы, спирт.

Все быстро охмелели. Шутили много и почему-то много смеялись. Игорь, обнимая Викторию, что-то шептал ей на ухо. Она била его по рукам и, запрокинув голову, смея­лась. Лешка понуро молчал, опершись грудью о стол, а Клавдия старалась его развеселить.

Зато Антонина держалась надменно, косо поглядывая на сестер и ухажеров.

Выйдя из-за стола, они сели парами. В лампе догорал керосин, ее погасили, чтоб не чадила.

Хату окутал сумрак. Михась сидел на скамейке рядом с Антониной, слышал придушенный смех, поцелуи, ворко­ванье, полное понятных и волнующих намеков.

"Неужели это любовь? — думал Михась. — Ну да, лю­бовь... Она, правда, совсем не похожа на книжную, о которой прежде мечтал. Та — красивая, но далекая, как мечта, а эта — грубоватая, зато близкая, доступная".

Михась протянул руку. Антонина схватила ее, прижала к горящей щеке. Другой рукой он прижал ее к себе, нашел мягкие податливые губы. Она рванулась к нему всем телом, до боли сжав шею. Было тяжело дышать и так приятно из­немогать в девичьих объятиях.

— Душно здесь,— тихо сказала Антонина.— Хочешь, выйдем в сени?

Она первая шмыгнула в сени, пропахшие сухой соломой и яблоками. Михась протянул вперед руки, сделал два осто­рожных шага. Антонина обвила его шею.

— Здесь лучше, правда? — спросила она.— Давай сядем.

Она исчезла где-то. в темноте, потом потянула его за руку, и он упал на солому, привлекая ее к себе и жарко целуя.

Потом он стоял опустив руки. Не было ни радости, ни благодарности — только безразличная пустота. Антонина льнула к нему, гладила ладонью щеку.

— Теперь ты меня возненавидишь, Миша...

Он удивился, как она могла угадать его мысли. Он просто перестал её уважать, и ему было неловко признаться в этом. Наперекор всему он ответил:

— Я люблю тебя, Тоня.

Она целовала его холодное, бесчувственное лицо, словно хотела вернуть страсть, вспыхнувшую в комнате.

— Правда? Любишь? Ты не думай, что я всегда такая. Помнишь, когда я тебя впервые увидела, то еще тогда по­думала: такой, если полюбит, так навсегда, без обмана.

— Как-то неожиданно все получилось,— сказал он.

Антонина отшатнулась, и он понял, что обидел ее. Но ска­занного не вернуть...

— Я, пожалуй, пойду, Тоня.

— Так скоро? — Она вдруг всхлипнула, прижалась к его руке мокрым от слез лицом.

Михась смутился, пожалев Антонину. Было стыдно, гадко.

— Чего ты, Тоня? Прости, если что...

Она засмеялась.

— Смешной ты, Миша. Думаешь, что от горя плачу. Просто хорошо с тобой и отпускать не хочется. Всюду война, смерть, а я счастлива. Ты еще не понимаешь этого. Человеку надо совсем немного счастья. Подумаешь, кто я — парик­махер. Да ты на меня до войны и не глянул бы. Правда? А мне ой как счастья хочется. И прежде чем умереть, я хо­чу его до конца выпить.

И завертела Михася любовь. В любви он забыл все тре­воги, заботы, Тышкевича, Коршукова, все, что принесла война.

Забыл до поры до времени.

9

Вытерев о штанины мокрые руки, Макар Сидоренок молча взял у посыльного бумажку, выругался, читая короткие, как приказ, строки: "...явиться в волостную управу!"

— Да ты не сердись, не съедят, жив останешься. Раз меня прислали, значит, очень нужен.

— Мне по управам нет времени шлендать. Там сидят те, кто привык легкий хлеб есть, а я с мозоля ел.

— Чудак человек,— усмехнулся посыльный.— Мое де­ло телячье... Садись вот в бричку, поедем, а то завтра пеш­ком попрут.

— Ладно, не пугай. Я пуганый.

Макар не торопясь пошел в хату, на пороге низкой двери повернулся к посыльному: .

— Ты подожди. Я сейчас. Харчи соберу, холера знает, чего зовут.

Мать ожидала его.

— Чего он приехал? — спросила она дрожащим го­лосом.

— Из управы прислали. Собери чего-нибудь в дорогу,

— Не ехал бы, сыночек.

— Ежели зовут, надо ехать. Видать, от власти и под землей не спрячешься.

— Боюсь я, чтоб Коршуков не наговорил чего лишнего. Твою как-то видела. Говорит: "Все равно Макар за моего Стася своей головой ответит". Не стесняется. Ее Стась!.. Эх, сынок, говорила я тебе тогда: не бери ее замуж — не по­слушал.

— Поздний ум хорош — все знают. А про Ядвигу ты мне не напоминай: крышка.

Мать торопливо засовывала в торбу хлеб, сало, лук, огурцы и тайком плакала. С детства Макар был упрям, а ду­шою как ребенок — каждый обидит. Теперь упрямства стало больше. Советовала отдать Ядвисе Сабину — не послу­шался. Вот и мстит баба. Попробуй уберегись от нее и Кор­шунова, если ходит по деревне слух, что председатель выдал двух каких-то партийцев и теперь заодно с немцами. И коро­вок потому пригнал. Такие люди что хочешь сделают — убе­реги от них, царица небесная.