Огненный азимут

Михась свернул на сухую травянистую дорогу. Тут не надо было остерегаться луж, и Михась пошел веселей, почему-то с усмешкой вспоминая, как всегда его встречает Василиса, называя зятьком, самым серьезным образом сватая за свою худощавую, редкозубую дочку Нюру.

О Василисе до войны ходило много сплетен. Одно было точно известно: троих детей своих она родила от разных мужей, о которых говорила, что они, бродяги, собакам сено косят.

Собираться у Шлыченков было просто: бесись, сколько хочешь. Но Михась почему-то чувствовал себя здесь нелов­ко. Пустые никчемные разговоры возмущали его, а Васили­сины намеки заставляли краснеть.

И все же там было легче, чем дома, где непрерывная суетливость матери, ее вечная забота о нем и горькая скорбь о потерянных днях наводили тоску. У Шлыченков не чув­ствовалось войны, горя, разрухи. Там целыми вечерами над чем-то хохотали, о чем-то беззлобно спорили и тут ще мирились, что-то говорили, но такое, что сразу же забыва­лось, что не требовало глубокого раздумья.

Сени были открыты. Рябая собака, испуганно тявкнув, выскочила оттуда и, поджав хвост, убежала в палисадник. Михась зашел в хату.

— А-а, зятек, заходи, гостем будешь,— приветствовала его Василиса, поведя черными тонкими бровями.

С печки свесила голову Нюра, протянула руку, обнажен­ную до плеча. В вырезе сарафана виднелись маленькие груди. Михась отвел глаза.

За столом сидели парни. Играли в буру, ловко тасовали потрепанные, засаленные карты. На Михася никто не обра­тил внимания. Присев на край скамейки, он наблюдал, как играют парни, шмыгая носами, морщатся, когда проигры­вают, поплевывают на карты, чтоб везло. Сегодня и здесь было невесело.

Василиса согнала Нюру с печи, чтоб развлекала гостя. В маленькой спаленке, отгороженной от хаты печью и ли­нялой цветастой ширмой, они сидели на кровати. Говорить было не о чем. Нюра зябко поводила плечами, словно от хо­лода, опускала глаза, разыгрывая из себя скромную девуш­ку. Михасю было смешно. Любопытно, отбивалась бы она, обними он ее сейчас? Наверное, нет.

Неожиданная мысль прилипла, как смола. И Нюра уже не казалась простенькой, слабенькой девчонкой. Михасю нра­вился ее быстрый, исподлобья взгляд и свежая пунцовость губ. Так и хотелось к ним припасть.

Несмело и словно ненароком он обнял ее за талию, ожидая, что она скажет на это.

— Ой, что это вы,— она засмеялась и, соскочив на пол, выбежала, но вскоре вернулась с черной толстой тетрадью.

— Напишите мне сюда что-нибудь.

Михась раскрыл тетрадь. На первой странице, в гирлян­де из незабудок, васильков и еще черт знает каких цветоч­ков, наискосок написано было четверостишие:

Наши дни пролетят незамеченны,

Юность милая тает как дым,

Розы тоже увянут сердечные,

Ах, зачем я рассталася с ним.

— Правда, здорово?

— Еще как!..

— А ты сверху вниз прочитай. Видишь — Нюра. Тут стихи — на все имена. Хочешь, твое найду?

— Стоит ли? — Михась обнял ее рукою за плечи. Она упала на подушку. Михась заметил, как мелькнули в возду­хе босые ноги и медленно опустились, из-под натянутого сарафана показались острые шершавые колени. Нюра лежала притихшая, с широко раскрытыми глазами и сложенными на груди руками. В сумерках она казалась маленькой и глу­пой девочкой. Целовать ее не хотелось. Михась, вырвав прижатую Нюрой руку, сказал:

— Ну, я пошел.

Она встрепенулась, растерянно мигая глазами.

— Может, останешься, а? Хлопцы скоро уйдут. Мать тоже не будет сидеть дома.

"Сюда я больше не ходок",— мысленно продекламировал Михась и вышел за ширму.

— Ты куда, подожди! — остановили его парни.

Но он быстро попрощался. Теперь хотелось побыть од­ному.

Назавтра была суббота. У Нинки Васильевой собиралась молодежь. Ходили сюда те, кто не играл в карты, не пил водку. Михась слышал об этих сборищах, но с кончанцами не дружил.

Пригласила его Антонина Мамонька, низенькая, толс­тенькая, с печальными ласковыми глазами, сестра Клавдии Мамоньки, веселой вдовы-шляхтянки.

В чистой просторной хате с тремя фикусами и множеством цветов на подоконниках играл патефон. Довоен­ные, уже заигранные пластинки будоражили сердце. Девуш­ки танцевали танго, медленное и, как в знаменитом фильме "Петер", замысловатое.

Потом играли в фанты, солидно и чинно, словно выпол­няли какое-то серьезное и очень ответственное дело. Глав­ный судья игры, молоденькая, милая хозяйка Нина, не от­личалась, однако, фантазией. В ее кодексе было три наказа­ния за неправильные ответы. Чаще всего повторялось одно: поцелуй. Приходилось целоваться и Михасю. Дважды. И оба раза с Антониной. Первый раз они сидели спина к спине верхом на скамейке и вертели головами по команде, пока не встретились губами. Во второй раз их посадили на та­буретку, и там, на виду у всех, они должны были трижды поцеловаться.

Разошлись рано. Михась, поддерживая Антонину под ру­ку, молча шлепал по лужам. В серых сумерках тускло светились огни в хатах, смутно чернели деревья. Было сыро, глухо, как в колодце.

— Может, к нам зайдешь? — спросила Антонина.

Михась безучастно согласился.