Огненный азимут

Но одна неотступная мысль точила Степаниду. От нее не было покоя, особенно когда Степанида, опившись водкой, ложилась спать. Тогда казалось, что где-то в тесной лесной землянке в это же самое время с Никитой ложится Прусо­ва. Когда она думала об этом, местью кипела кровь. Знала бы, где та землянка,— пошла бы, подняла бы крик на весь свет.

Утром просыпалась разбитая, обессиленная и злая. Хо­дила по хате, как черная туча над лесом, придумывала самую лютую кару Вере Прусовой. "Теперь ты меня контрой не испугаешь,— багровея, шептала она, вспомнив, как однаж­ды испугалась Прусовой. — Теперь бы я тебе космы повыдер­гала".

В труде забывались слепые мстительные замыслы. Вер­телась Степанида в хлопотах, как белка в колесе. Однообраз­но ползли тяжелые осенние дни.

Ночью, когда принесли раненого Самороса, она не спала, будто ждала его с далекой дороги. Запричитала. Чужой незнакомый мужчина прикрикнул на нее. Она умолкла, сразу поняв, что вместе с Никитой в ее хату вошла новая забота.

Никиту положили в пристройке за сеном. Степанида при­сматривалась к людям, хотела узнать, с ними ли Прусова. Можно было бы спросить, но люди, чем-то встревоженные, то­ропились уйти.

Потом, когда они остались вдвоем, не видя в темноте друг друга, Степанида не выдержала:

— Ну что, погнался за своей кралей, а лечить к жене принесли?

— Что ты выдумываешь? — услышала она обиженный и какой-то виноватый Никитин голос.

Стало жалко его. Бросилась лицом на грудь, долго пла­кала, вздрагивая всем телом, шептала:

— Тяжко мне, Никита, ой, тяжко.

Саморос осторожно отстранил ее.

— Дети как?

— Что дети... Они не заброшены. А мне притулиться не к кому,— добавила она зло и раздраженно.— А эта сука побоялась глаза показать?

— Ну и глупая же ты,— с упреком сказал Саморос.— Прусовой там никогда и не было. Ну кто в лес женщину возьмет, сама подумай, неразумная твоя голова.

Степанида поверила. Обрадовалась. Принесла из дому одеяло, закутала Никиту, прижалась к нему своим горячим, сразу ослабевшим телом.

— Болит?

— Теперь не очень. И рана не тяжелая. Крови много по­терял.

— Ну, это не страшно. Я теперь богатая. Кормить тебя буду так, что поправишься.

— Мне это и нужно. Люди ждут.

— Нет, нет, теперь я тебя не пущу. Пускай другие вою­ют. Ты уж не молодой.

Саморос промолчал.

12

Заблудились! Иван Анисимович понял это давно, однако молчал. Не хотелось напрасно тревожить Фаню.

Сквозь густую завесу дождя пробивался скупой рассвет. И черная стена леса, что мерещилась им впереди, оказалась редким ольшаником. Где-то за ним гудели машины. Куда они попали, Тышкевич не знал.

— Ты, Фаня, подожди, пока я разведаю, где мы.

Тышкевич пошел напрямик, туда, где гудели машины.

Утомленная, почти обессиленная, Фаня опустилась на землю. Мокро было всюду, и совсем неважно, что трава под кустом тоже мокрая. Хуже было то, что узкая габар­диновая юбка до крови натерла под коленями ноги. Каждый шаг причинял нестерпимую боль.

Тышкевич долго не возвращался. Шум машин замер вда­ли. По голым кустам барабанил дождь. Тянуло ко сну. С со­жалением Фаня вспоминала о своем лесном лагере.

Где-то, казалось рядом, застрочил пулемет. Двойным вы­стрелом — пиф-паф! — била немецкая винтовка. Ломая кус­ты, подбежал Тышкевич.

— Беги!

Он бежал впереди, грузно топая сапогами. Фаня не отста­вала. За ручейком, на пригорке, в липовых аллеях, ютился разрушенный хуторок. От него остался только хлев с наве­сом на двух дубовых столбах и наполовину разрушенный погреб.

Погони не было. Немцы не очень рьяно преследовали их. Иван Анисимович решил передневать здесь.

Медленно тянулся унылый, сумрачный день. Порой, ког­да набегали тучи и темнело, казалось, наступил долгождан­ный вечер. Потом снова светлело и казалось, что вот-вот выглянет солнце.

Не дождавшись сумерек, они тронулись в путь. Краем обошли небольшой лесок. Местность была здесь гористая. Где-то справа, вдали виднелись деревни. Тышкевич держался от них подальше. В большой деревне скорей наткнешься на полицаев или немцев.

За редкой березовой рощей попали на полевую дорогу: две заросшие травой колеи с широким конским следом по­средине.

— Рискнем? — спросил Тышкевич. Фаня молча кивнула головой.

Дорога круто взбегала на пригорок, оттуда спускалась к неширокой речке, заросшей пожелтевшим тростником. На той стороне речки, под горкой, ютилось несколько небольших хат, окруженных яблоневыми садами. У крайней хаты мокнул под дождем нераспряженный конь.

Тышкевич с Фаней перешли почти разрушенный мостик и неторопливо поднимались вверх. Оба устали, оба думали об отдыхе.

Из хаты вышел мужчина и стал наблюдать за ними. Муж­чина, по всему чувствовалось, пьяный. На толстой корот­кой шее — большая голова, черные космы выбиваются из-под надвинутой набекрень шапки.

Они были шагах в пяти от хаты, когда на крыльцо вышел еще один. На рукаве — белая повязка.

Полицай!

Тышкевич схватил Фаню за руку, бросился не назад к речке, а направо, где торчали редкие кусты.

— Кривошлык, беги им наперерез. Стой! Стреляю! — кричали сзади.

Тышкевич вырвал свою руку из Фаниной ладони.

— Держись правее!

— Стой, мать вашу!..