Огненный плен

Что-то было сказано еще. Я не помню. Я смотрел в глаза полковнику, он смотрел в мои.

Поправив на голове фуражку, штандартенфюрер оторвал от меня взгляд, коротко приказал:

— Заканчивайте! — развернулся и направился к «Мерседесу».

Машина уезжала с площади, когда штурмбаннфюрер, вынув из кобуры «парабеллум», начал обход поредевших шеренг. Я смотрел на висящего старика, с чьих изувеченных рук еще капала кровь, и слушал:

— Юде?

— Что?…

Выстрел. Шум падающего тела.

— Юде?

Молчание.

Выстрел. Сиплый стон, неясный шум.

Справа от меня, через Мазурина, стоял темный, похожий то ли на кубанского казака, то ли на дагестанца мужчина лет тридцати пяти. Он моргал вяло, духота и отсутствие воды размяли его, как пластилин.

— Юде? — Штурмбаннфюрер сделал мне одолжение, не опознав во мне сына Израилева, и сейчас пристрастно заинтересовался кавказцем.

— Нет, — едва слышно запротестовал тот, — я не еврей.

— Прикажи ему снять брюки! — потребовал штурмбаннфюрер, и Серый перевел.

Кавказец, недолго провозившись с ширинкой, спустил штаны.

— Еще! — потребовал Серый.

Одурев от страха и непонимания происходящего, мужчина спустил трусы.

— Он обрезан, — удовлетворенно заключил Серый.

— Я редко ошибаюсь, — засмеялся немец и поднял руку…

Горячие мозги ошпарили мое лицо.

— Да он же мусульманин! — дико закричал стоящий справа от меня молодой парень. — Это Давид Загаев, сапожник наш!..

Выстрел. Штурмбаннфюрер стрелял под углом к жертве, почти вдоль строя. Пуля прошла по крайней мере в пяти сантиметрах от моего лица и вонзилась в голову парня. Тот рухнул как подкошенный. Я остался стоять посреди этого праздника смерти.

— Что он сейчас сказал? — подумав, спросил вдруг эсэсовец у Серого.

— Он представился, герр штурмбаннфюрер. Сказал, что его зовут Давид. Прекрасный выстрел. Вас не проведешь.

И оба рассмеялись.

— Построиться колонна по четыре человека!

Мы выходили из села под конвоем нескольких эсэсовцев.

Через полчаса я с ужасом увидел, что отовсюду, со всех сторон, словно в страшном сне — из лесов, по дорогам, по полям бредут к дороге, подгоняемые конвоем, такие же колонны, как наша… Я насчитал по крайней мере двенадцать…

Окружение советских войск под Уманью было завершено.

К обеду мы слились в одну, страшную по своим размерам вереницу. Я не видел ни хвоста этой колонны, ни головы. Огромная, кишащая страхом и предчувствием смерти змея волокла десятки тысяч человеческих жизней…

Куда — я не знал.

Если бы при выходе из села нам не дали напиться из журавля, мы бы не дошли.

— Мы должны выжить, Касардин, — прохрипел, шатаясь, Мазурин.

Я не возражал.

* * *

Нас гнали, как скот, по пыльной дороге, впрочем, мы и были похожи на стадо. Бессмысленные, обреченные взгляды в поясницу впереди идущего. Шаг — след в след. Нас гнали куда-то, мы куда-то шли.

Справа и слева, объезжая воронки и рытвины, катились, треща, мотоциклы. Иногда, от нечего делать, для того, видимо, чтобы развлечь себя и нас, кто-то из немцев в люльке разворачивал пулемет и давал короткую очередь. Кто-то падал замертво, кто-то получал ранение, и его добивали позже. Упавших от усталости не щадили, никому не позволяли нести слабых — их ждала горькая участь: через несколько секунд после падения они оказывались мертвы. Выстрел в голову. Очередь, заставляющая тело судорожно сжаться и разжаться, и — все…

Нас гнали по дороге, и я уже догадывался, что — в сторону Умани. Зачем?… Что с нами там собираются делать?

Чтобы отвлечь себя, я думал о том, куда увезли женщин, детей и стариков…