Огневица

Итрида посмотрела в круглое личико лаумы. Та глядела в ответ доверчиво, как олененок, и глаза у нее были такие же: влажные, бархатисто-карие и вечно удивленные. Огненосица встретилась взглядом с собственным отражением в коричневом бархате и медленно, четко проговаривая каждое слово, произнесла:

– У жрицы была маленькая дочь. Желанный ребенок с несчастливой судьбой, потерявший отца, едва родившись. В те годы во главе степняков встал каган Хирташ, пообещавший своим людям захватить для них заливные луга и густые, богатые на дары леса Беловодья. В день, когда девочка издала свой первый крик, ее отца убили на одной из маленьких застав на северной границе.

Жрице приходилось много времени проводить в храме, и она всегда брала дочку с собой. Но однажды добрая соседка предложила присмотреть за малышкой и сводить ее на выступление заезжих глумцов…

Итрида подняла голову, оглядывая многоцветие свадьбы. Даромир смотрел на нее с интересом, еще не понимая, каков будет конец у этой истории. Люди вокруг давно разошлись, отправившись на холм, где молодые сейчас, должно быть, менялись обручьями. Но ни бродяжники, ни лаума не двинулись с места.

– Когда за девочкой пришли, соседка не сказала против ни слова. Зачем, если ее кошель приятно оттягивали звонкие монеты за молчание? Жрице поначалу тоже сулили богатства за то, чтобы она провела брачный обряд. А когда она отказалась, то в ее руку вложили прядь детских волос.

Милолика ахнула, побледнев. Улыбка сбежала с лица Даромира, и он попытался что-то сказать, но Итрида предостерегающе подняла руку. Лауму она давно отпустила, но девочка этого, кажется, и не заметила. Итрида понизила голос, удерживая взглядом глаза Милы:

– Свадьба состоялась, и жрица освятила союз. Невеста была тиха и молчалива, точно тень. Не отвечала на приветствия, не плясала и не прыгала через костер вместе с мужем. Ее родители объяснили все иноземным происхождением муженька, не понимавшего обычаев Беловодья, да усталостью молодой жены. Под ее глазами залегли тени, и девушка куталась в теплую накидку, пряча руки до кончиков пальцев, хотя на дворе царило лето. Быть может, не хотела, чтобы люди разглядели синяки на ее запястьях?

– Что стряслось с той девушкой? – тихо спросил Даромир, пока Милолика глотала слезы, хлюпая покрасневшим носом.

– Муж увез ее в свою страну, – Итрида повела плечом и скрестила руки на груди. – Быть может, она и вправду обрела счастье. Вот только дочь жрицы так и не увидела мать. Та случайно оступилась, когда шла домой поздно ночью, и сломала себе шею. Вот такая она, правда. Ничуть не похожая на сказку.

– Ты все врешь, – выдохнула маленькая лаума. Ее голос дрожал, руки мяли вышитый поясок.

– Погибшая жрица была мне теткой. Мы с ее дочерью росли вместе. Зимой в волость, где мы жили, пришел мор. Мой брат Ждан выжил. А Забава – нет.

Милолика обхватила себя руками за плечи, и Итрида вдруг почувствовала, что лишила ее чего-то важного. Чего-то светлого…

Итрида прикусила губу, нарочито внимательно разглядывая холм, залитый светом пробудившегося солнца. Помедлила, но все же закончила:

– Счастье и любовь в семье зависят не от милости богов, а от самих людей. Коли сумеют ее сберечь, будут друг другу опорой – все сладится. А коли нет – никакие обручья не помогут.

Милолика решительно вытерла слезы рукавом, хлюпнула носом и вдруг подняла на Итриду открытый смелый взгляд:

– А ты умеешь беречь любовь?

Огненосица поперхнулась от слов, вонзившихся в ее сердце раскаленными кольями. Покачала головой. Потом положила руку на макушку девочки и улыбнулась, едва сдерживаясь, чтобы не развернуться и не побежать прочь, туда, где не будет ни любопытных взглядов, ни шепотков за спиной. Она бы бежала так быстро, чтобы ноги едва касались земли, а каждая жила горела огнем, и огонь этот выжег дотла всю накопившуюся горечь…

Но вслух Итрида сказала совсем другое:

– Нет. Но я верю, что ты – сумеешь.

* * *

Могли ли представить наши предки, что когда-нибудь живники и люди будут плясать рука об руку возле одного костра?

Итрида сидела на лавке, опершись спиной на стену сарая, и наблюдала за бесконечным хороводом теней. Ночь скрала все цвета, сделав деревья – черными, дома – серыми, стерев лица и детали одежды и оставив только мечущиеся размытые силуэты и красно-оранжевое пламя. Даромир, запыхавшийся, в полурасстегнутой рубахе, упал на лавку рядом с подругой, тяжело дыша и ероша волосы, в беспорядке разметавшиеся по широким плечам. Следом за ним от круга плясунов отделилась тонкая фигурка, и Милолика, заливисто хохоча, с разбегу плюхнулась точно между бродяжниками. Она смеялась, глядя то на Итриду, то на Даромира. Румянец на ее щеках был виден даже в темноте, в которую Итрида забилась. Глаза юной лаумы блестели и казались еще больше обычного.

Даромир отодвинулся от бродяжницы и улыбнулся девочке:

– Не устала?